как закон. Коль скоро закон стал этичным, неэтичное стало уголовным. Невозможно стало представить себе поведение более моральное, нежели предписанное. Невозможно стало представить себе поведение, отличающееся от предписанного и, тем не менее, моральное.
3
Прежде всего право дополнило мораль тем, чего она в принципе не способна естественным образом взрастить в себе — неварьируемой, абсолютно формальной иерархией приоритетов.
Во-первых, «непочтительность к государю», «нарушение морального долга подданного» (бучэнь) всегда хуже, чем «сыновняя непочтительность», «нарушение морального долга сына» (бусяо).
Понятно, что с точки зрения государства интересы общесоциального центра всегда выше и важнее, чем интересы центра какой-либо локальной социальной ячейки; но относительная их ценность выявляется только их прямым конфликтом. Нет конфликта — нет проблем, поскольку авторитет локального социального центра есть косвенное проявление авторитета центра всеобщего. Каждой семье — по махусенькому императору, и, как мог бы выразиться один из героев братьев Стругацких, пусть не одна семья не уйдет обиженной, то бишь не обимператоренной. Блестящий ход, который легисты, исступленно желавшие перекроить мир немедленно и потому не способные заглянуть в будущее хотя бы на один день, попросту проморгали.
Вторая иерархическая сетка вводилась уже внутрь семьи. Здесь право воспользовалось, во-первых, естественно возникающим главенством старших перед младшими. Во-вторых, иерархия устанавливалась посредством введения в право степеней близости родства, существовавших прежде лишь в традиционной морали.
Два фактора, определявшие внутреннюю иерархию, дополнялись третьим, очерчивавшим внешние границы семейных микроимперий — фактором «совместного проживания» (тунцзюй).
А вот фраза из древнейшего ритуально-морализаторского памятника «Чжоу ли»: «Служащий родителям покрывает их проступки, но не противодействует». Она была возведена в ранг основной поведенческой формулы, вытекающей из состояния сяо. В разъяснении, которое дается уже непосредственно в уголовном кодексе династии Тан — знаменитом «Тан люй шу и», составленном в VII веке нашей эры — уточняется: «Имеется в виду, что необходимо покрывать ошибки и злодеяния родителей. Можно только увещевать их, стараясь не допустить, чтобы они погрязли в пороке. Если не увещевать, а противодействовать — это является сыновней непочтительностью».
Порожденный этой нравственной формулой правовой механизм сянжунъинь, задачей которого была перекодировка возвышенной фразы в конкретное общеобязательное поведение, излагается в кодексе подробнейшим образом.
Во-первых, родственникам разрешалось, в случае совершения кем-либо из них уголовных преступлений, давать друг другу убежище. Разумеется, если речь шла об антигосударственных преступлениях, разрешение не действовало. В ослабленном варианте действовало оно и в отношении родственников, если они жили отдельно друг от друга и степень родства между ними была предельно дальней.
Следующим этапом вдавливания этической доктрины в быт было формулирование конкретных моделей исполнения основного правила сянжунъинь в неоднозначных ситуациях, попав в которые субъект мог запутаться в противоречивых окриках морали. Мораль — она ведь штука, по большому счету, жутковатая: что ни сделай, все кого-нибудь да обидел. Известно ведь, что чистой совестью могут похвастаться лишь те, у кого ее вообще нет. У кого совесть есть, на ней всегда что-то лежит… Вот этот-то неизбывный недостаток морали настырные китайцы и постарались избыть.
Сначала абстрактная этическая формула была воплощена в посреднике — основном правиле ее реализации в поведении; затем, в свою очередь, уже посредник должен был быть раздроблен и приспособлен ко всем более или менее предсказуемым частностям бытия. Реализация этой невероятно сложной задачи порождала юридические парадоксы, на современный взгляд невероятно сложные и зачастую кажущиеся нелепыми. Однако они были закономерным следствием одержимости сделать любую жизненную коллизию однозначно решаемой; в сущности — следствием неколебимой веры в возможность этически запрограммировать человека. Раз выбрав определенную и единственную шкалу духовных ценностей и взяв на себя адский труд ее правового внедрения, государство неизбежно вынуждено было предписывать точные решения для все более и более частных ситуаций.
Вот очень характерный пример.
Умышленное укрывательство по средневековому китайскому праву наказывалось, вообще говоря, достаточно строго — так же, как реальное соучастие в совершении данного преступления.
Так вот мало того, что входящие в круг сянжунъинь с неким преступником люди не подлежали наказанию, если укрывали его самого. Они не привлекались к ответственности и за укрывательство совершенно постороннего им человека, если он являлся подельником провинившегося родственника. В рамках тогдашних правовых представлений непредоставление убежища в подобной ситуации являлось опосредованной формой запрещенного законом доноса на родственника, поскольку задержание подельника с высокой степенью вероятности могло привести к задержанию родственника; подельнику-то никакие основанные на родстве, то есть уважаемые государством, моральные обязательства не запрещали выдать корешка на первом же допросе.
Или еще более забавный юридический фокус. Коль скоро один из родственников, не участвовавший ни в каком преступлении, по каким-то причинам предоставлял убежище совершенно постороннему семье преступнику, другие родственники, ни сном ни духом не подозревавшие о происшедшем, совершенно не участвовавшие в принятии решения укрыть невесть откуда свалившегося им на головы злодея и узнавшие об этом решении лишь постфактум, действуя в духе сянжунъинь, обязаны были укрывать своего родственника — того, который преступника-то укрыл… а из-за этого — и самого преступника.
В общем-то, в рамках той клетки императивов, в которую посадили себя танские правотворцы, они решили ситуацию в высшей степени гуманно, от души соблюдая права человека — так, как они их понимали.
4
Основной альтернативой укрывательству являлся донос. Доносить надлежало исключительно этично.
За осуществленный по собственной инициативе донос на кого-либо из родителей или кого-либо из родителей отца, если только в доносе этом не фигурировало что-нибудь вроде сепаратистского мятежа, шпионажа или заговора на императороубийство, доносчик наказывался удавлением. Текст соответствующего закона особенно настойчиво подчеркивает момент личной инициативы, специально говоря не просто о доносе, а о преднамеренном доносе. Личная инициатива такого рода, даже если донос был вполне истинным, без обиняков трактуется исключительно как «отказ от норм поведения из-за произвольных чувств», как состояние, при котором «чувства озлоблены и желания направлены к тому, чтобы подвести под наказание».
Следующая крупная градация — донос на старших родственников, которые после прямых предков по мужской линии являлись второй по значимости группой в семейной иерархии. Она дробились на подгруппы в зависимости от близости родства. Донос на старшего высшей категории близости карался двумя годами каторги.
Затем, с уменьшением этой близости, строгость наказания ступенчато убывала, но рассматривать здесь все эти китайские церемонии — совершенно неуместно. Я и так уже сильно рискую надоесть читателю, привыкшему к масштабным, в стиле Глазунова, полотнам: застой, перестройка, демократизация, Веймарская Россия, патриотизм, сионизм… Какие слова! От каждого — мороз по коже. Но на самом деле
