глазами и дерзкой улыбкой, предназначенной кому-то другому.
Качка усилилась, и Томаса замутило. По хмурому небу неслись облака, а через борт долетали брызги. Вдобавок ко всем несчастьям, Джон Кокрейн закончил работу в «корзинке», подошел вразвалочку и плюхнулся рядом.
Кокрейн был уроженцем Глазго — рыжий долговязый верзила лет двадцати восьми-тридцати, обряженный в матросскую куртку из грубого сукна и широкие потрепанные штаны. Едва Томас поднялся на борт, как Джон опознал в нем земляка, что посланцу короля вовсе не понравилось. Он специально выбрал это ганзейское судно с разношерстной командой, состоящей из немцев, фламандцев, норвежцев и датчан — и тут такое невезение. Впрочем, Джон производил впечатление добродушного, хотя и не в меру разговорчивого простофили, и обрадовался Томасу вполне искренне.
— Будет хоть, с кем языком почесать, а то эти германцы, если не о товарах и не о бабах, все тык-мык — слова доброго не дождешься.
В первые же минуты на судне Томас узнал, что капитан скуп, как вдова ростовщика, его старший помощник крут нравом и при случае так и норовит ткнуть в зубы кулаком, норвежцы пьют, как рыбы, датчане славные парни, но вот портовые шлюхи у них жадные, а красотки Фландрии на диво сговорчивы, потому как мужья у них, говорят, не того…
У Томаса зазвенело в ушах. Он искренне пожалел, что, сберегая деньги сюзерена, уговорился с капитаном заплатить за проезд только пять шиллингов, а остальное отработать. Теперь от болтливого лоулендера[9] было не отделаться — тот показывал Томасу, как вязать булинь, накладывать обмотки из кож на канаты, чтобы крепить парус, подтягивать гитовы, и при этом непрерывно трещал. Том натер ладони до кровавых мозолей, все названия в голове у него смешались, и, когда корабль наконец-то отвалил от причала, только и мог, что путаться у матросов под ногами. Он еще не успел приспособиться к качке и цеплялся за тросы с отчаянной силой, чтобы не полететь вверх тормашками. «Неутомимая» (как сообщил Джон, этим названием корабль был обязан любимой подружке капитана) отошла от берега и отправилась на юг. Перед тем, как пересечь Ирландское море, кораблю еще предстояло завернуть в Дублин. К вечеру небо затянуло тучами, ледяной северный ветер наполнил парус, и когг принялся резво перескакивать с волны на волну.
Томас прижался к большому раскрашенному щиту, прикрывавшему палубу от брызг, а в случае нужды и от вражеских стрел и камней. Стуча зубами от холода, юноша с трудом сдерживал рвотные позывы и думал лишь о том, как пережить ночь. Тут его и обнаружил Джон.
— Негоже здесь сидеть, — объявил Кокрейн, — скоро через борт перехлестывать начнет, чего доброго, и тебя смоет. Одного у нас так и смыло.
Подхватив Томаса под руку, говорливый шотландец потащил земляка к кормовой надстройке.
— Если разойдется как следует, придется идти в трюм, черпать ведрами воду. А пока и передохнуть можно.
Устроившись под настилом из досок, Джон Кокрейн полез за пазуху и вытащил фляжку, обернутую для удобства полосками кожи. Вытащив деревянную затычку, лоулендер хлебнул сам и передал флягу Томасу. Тот принюхался. Разило ужасной сивухой. Однако у Тома не осталось сил, чтобы спорить, вдобавок нужно было согреться. Юноша сделал большой глоток. Пойло обожгло глотку. Перехватило дыхание, на глазах выступили слезы.
— Что, прошибает? Это мой дядька и кузен у себя на ферме гонят. Лучший виски во всей Шотландии!
Томас, пробовавший выдержанный монастырский виски, имел на этот счет другое мнение, но удержал его при себе. К тому же от желудка по телу и вправду побежало тепло. Волной накатила сонливость. Сквозь дрему мушиным жужжанием пробивался голос Джона Кокрейна. Томас не сразу понял, что уроженец Глазго говорит о нем.
— А ты, как я погляжу, не из простых. Одежка потрепанная, но вроде как у благородных. Скажи, парень, ты ведь из тех, кто сражался против английских собак? Небось, сожгли они твое имение, и пришлось тебе бежать за море, чтобы не дрыгать ногами на виселице?
Томас вздрогнул. С трудом подавив желание оттолкнуть Джона, он лениво приоткрыл глаза.
— Какое там. Одежду подарил мне мой господин, которого я развлекал игрой на арфе и пением. А теперь господин умер, и решил я попытать счастья в чужих краях.
В подтверждение своих слов Томас откинул темную ткань, которой оборачивал инструмент. Блеснул черный лак.
— Эвона как…
Показалось, или в голосе рыжего лоулендера и впрямь промелькнуло разочарование? Может, Джон Кокрейн уже подсчитывал барыши, которые надеялся получить за голову Тома?
— Ну так, может, споешь? — щербато улыбнулся моряк. — Говорят, был в древние времена один певец, так он голосом мог успокаивать волны…
— Орфей, — криво усмехнулся Томас. — Вряд ли меня можно с ним сравнить.
— Не услышим — не узнаем, — донеслось слева.
В голосе прозвучал густой иноземный акцент.
Только тут юноша заметил, что под настилом собрались другие моряки и прислушиваются к их разговору. Один, белобрысый, со свернутым направо носом, придвинулся ближе.
— Ты, малый, — белобрысый говорил на ломаном английском, — зеленый совсем. Море вверх- вниз…
Он показал рукой, как пляшут волны.
— Тебя рвать…
И живописно изобразил тошноту.
— Надо что-то делать, чтобы о болезнь не думать. Ты петь, мы слушать.
Остальные одобрительно заворчали и закивали. Томас сел ровней, прижавшись спиной к сырым доскам, поставил арфу на колено и прикрыл глаза. Хорошо бы было исполнить сейчас матросскую песню старого нечестивца из замка — и Томас помнил слова и мелодию, как запоминал любую, когда-либо услышанную музыку, — но его и так с души воротило. Не хотелось еще раз мучить струны похабным мотивом.
И тогда на ум пришла простенькая баллада, сочиненная им самим, одна из первых сочиненных им баллад. Ему было тогда тринадцать, он бегал за пятнадцатилетней дочкой деревенского старосты, рослой и красивой девахой, и надумал пленить ее сердце музыкой. Том вспомнил каменные изгороди на вершинах холмов, лиловые пятна вереска и солнце, пляшущее в карих глазах Маргарет — и сделалось чуть легче.
Прикоснувшись к струнам, он запел: сначала тихо, но затем голос набрал силу, звонко раскатился под дощатым настилом, вырвался наружу и поплыл над палубой и над волнами.
Глава 2
Странное пророчество
От Дублина «Неутомимая» направилась в Плимут. Томас помнил предупреждение своего короля, что лучше обойти стороной английские порты — однако за неделю на борту поднаторел в матросском деле, сменил одежду на моряцкую куртку и штаны и загорел на ярком солнце и пронизывающем ветру до того, что никто не признал бы в этом молодом моряке шотландского дворянина. Он привык к жесткой солонине и селедке с душком (как поведал Джон, селедка была из прошлого груза, но так провоняла, что покупатели отказались ее принять), к качке и к соленым брызгам, и больше уже не цеплялся за ванты, чтобы устоять на ногах.
Выйдя из плимутского порта, «Неутомимая» пересекла Ла-Манш и в первые дни октября достигла Орфлёра, что в устье Сены. Здесь Томас покинул корабль, не без сожаления простившись с болтливым Джоном Кокрейном, и с кривоносым Питером, и с другими матросами. Ночь ему предстояло провести в городе: барка, идущая вверх по реке, отправлялась на рассвете.
