такие разговоры могут сорвать продажу.
— Ты же знаешь, Пит, что я вовсе не болтун.
— Я-то знаю. Но вспомни, как ты себя сегодня вел.
Оп сложил нож, сунул его в карман и, взяв банку, протянул ее Максвеллу. Максвелл сделал большой глоток. Огненная жидкость полоснула по горлу, как бритва, и он закашлялся.
«Ну хоть бы раз выпить эту дрянь, не поперхнувшись!» — подумал он.
Кое-как проглотив самогон, он еще несколько секунд никак не мог отдышаться.
— Забористая штука, — сказал Оп. — Давненько у меня не получалось такой удачной партии. Ты видел — чистый, как слеза!
Максвелл, не в силах произнести ни слова, только кивнул.
Оп, в свою очередь, взял банку, поднес ее к губам, запрокинул голову — и уровень самогона в банке сразу понизился на дюйм с лишним. Потом он нежно прижал ее к волосатой груди и выдохнул воздух с такой силой, что огонь в очаге заплясал. Свободной рукой он погладил банку.
— Первоклассное пойло, — сказал он, утер рот рукой и некоторое время молча смотрел на пламя.
— Вот тебя она, несомненно, не могла принять за болтуна, — сказал он наконец. — Я заметил, что сегодня вечером ты сам выделывал лихие пируэты вокруг да около правды.
— Возможно, потому что я сам не знаю, какова эта правда, — задумчиво произнес Максвелл, — и как мне с ней поступить. У тебя есть настроение слушать?
— Сколько угодно, — сказал Оп. — То есть если тебе этого хочется. А так можешь мне ничего не говорить.
Я имею в виду — по долгу дружбы. Если ты мне ничего не скажешь, мы все равно останемся друзьями. Ты же знаешь. Мы вообще можем об этом не говорить. У нас найдется немало других тем.
Максвелл покачал головой:
— Нет, Оп. Мне необходимо с кем-то обсудить все это. Но довериться я могу только тебе. В одиночку мне не справиться.
— Ну-ка, отхлебни еще, — сказал Оп, протягивая ему банку, — а потом начинай, если хочешь. Я одного не могу понять: как транспортники допустили такую промашку. И я не верю, будто они ее допустили. Я бы сказал, что тут кроется что-то совсем другое.
— И ты не ошибся бы, — ответил Максвелл. — Где-то есть планета, и, по-моему, не так уж далеко. Странствующая планета, не связанная ни с каким солнцем. Хотя, насколько я понял, она в любой момент может присоединиться к той системе, какая ей приглянется.
— Это довольно-таки сложно! Орбиты законных местных планет спутаются в клубок.
— Не обязательно, — возразил Максвелл. — Она ведь может выбрать орбиту в другой плоскости. И тогда ее присутствие практически на них не отразится.
Он взял банку, зажмурил глаза и сделал могучий глоток. Отняв банку ото рта, он снова прислонился к грубым камням. В трубе мяукал ветер, какие-то тоскливые звуки раздавались снаружи, за дощатыми стенами. Головешка в очаге рассыпалась каскадом раскаленных угольков. Пламя заплясало, и по всей комнате побежали неверные тени.
Оп забрал банку из рук Максвелла, но пить не стал, а зажал ее между коленями.
— Иными словами, эта планета перехватила и сдублировала твою волновую схему, так что вас стало двое, — сказал он.
— Откуда ты знаешь?
— Дедуктивный метод. Наиболее логичное объяснение того, что произошло. Мне известно, что вас было двое. С тем, другим, который вернулся раньше тебя, я разговаривал. И он был — ты. Он сказал, что на планетах Енотовой Шкуры никаких следов дракона не оказалось, что все это были пустые слухи, а потому он вернулся раньше, чем предполагал.
— Так вот в чем дело! — заметил Максвелл, — Я никак не мог понять, почему он вернулся до срока.
— Передо мной стоит дилемма, — сказал Оп, — должен ли я предаваться радости или горю? Наверное, и радости, и горю понемножку, оставив место для смиренного удивления перед неисповедимыми путями человеческих судеб. Тот, другой, был ты. И вот он умер — и я потерял друга, ибо он был человеком и личностью, а человеческая личность кончается со смертью. Но вот тут сидишь ты. И если прежде я потерял друга, то теперь я вновь его обрел, потому что ты такой же настоящий Питер Максвелл, как и тот.
— Мне сказали, что это был несчастный случай.
— Ну, не знаю, — заметил Оп. — Я над этим довольно много размышлял. И я вовсе не уверен, что это действительно был несчастный случай, — особенно после того, как ты вернулся. Он сходил с шоссе, споткнулся, упал и ударился затылком…
— Но ведь никто не спотыкается, сходя с шоссе. Разве что калеки или люди мертвецки пьяные. Наружная полоса еле ползет.
— Конечно, — сказал Оп. — И так же рассуждала полиция. Но других объяснений не нашлось, а полиции, как тебе известно, требуется какое-нибудь объяснение, чтобы закрыть дело. Случилось это в пустынном месте. Примерно на полпути отсюда до заповедника гоблинов. Свидетелей не было. Очевидно, все произошло, когда шоссе было пустынно. Возможно, ночью. Его нашли около десяти часов утра. С шести часов на шоссе было уже много людей, но, вероятно, — все они сидели на внутренних скоростных полосах и не видели обочины. Труп мог пролежать очень долго, прежде чем его заметили.
— По-твоему, это не был несчастный случай? Так что же — убийство?
— Не знаю. Мне приходила в голову эта мысль. Одна странность так и осталась необъясненной. В том месте, где обнаружили тело, стоял какой-то необычный запах. Никому не знакомый. Может быть, кто-то знал, что вас двое. И по какой— то причине это его не устраивало.
— Но кто же мог знать, что нас двое?
— Обитатели той планеты. Если на ней были обитатели…
— Были, — сказал Максвелл, — Это поразительное место…
И пока он говорил, оно вновь возникло перед ним как наяву. Хрустальная планета — во всяком случае, такой она показалась ему при первом знакомстве. Огромная, простирающаяся во все стороны хрустальная равнина, а над ней хрустальное небо, к которому с равнины поднимались хрустальные колонны, чьи вершины терялись в млечной голубизне неба, — колонны, возносящиеся ввысь, чтобы удержать небеса на месте. И совершенно безлюдное место, рождавшее сравнение с пустым бальным залом гигантских размеров, с убранным и натертым полом, ожидающим музыки и танцоров, которые не пришли и уже никогда не придут, и пустой зал во веки веков сияет сказочным блеском, никого не радуя своим изяществом.
Бальный зал, но бальный зал без стен, простирающийся вдаль, — не к горизонту — горизонта там, казалось, не было вовсе, — а туда, где небо, это странное матово-стеклянное небо, смыкалось с хрустальным полом.
Он стоял, ошеломленный этой невероятной колоссальностью — не безграничного неба (ибо небо отнюдь не было безграничным) и не огромных просторов (ибо просторы не были огромными), но колоссальностью именно замкнутого помещения, словно он вошел в дом великана, и заблудился, и ищет дверь, не представляя себе, где она может находиться.
Место, не имевшее никаких отличительных черт, потому что каждая колонна была точной копией соседней, а в небе (если это было небо) не виднелось ни облачка, и каждый фут, каждая миля были подобны любому другому футу, любой другой миле этих абсолютно ровных хрустальных плит, которые тянулись во всех направлениях.
Ему хотелось закричать, спросить, есть ли здесь кто-нибудь, но он боялся закричать — возможно, из страха (хотя тогда он этого не осознавал, а понял только потом), что от звука его голоса холодное сверкающее великолепие вокруг может рассыпаться облаком мерцающего инея, ибо там царила тишина, не нарушаемая ни единым шорохом. Это было безмолвное, холодное и пустынное место, все его великолепие и вся его белизна терялись в этой пустынности.
Медленно, осторожно, опасаясь, что движение его ног может обратить весь этот мир в пыль, он повернулся и уголком глаза уловил… нет, не движение, а лишь намек на движение, словно там что-то было,
