без претензий, Сенечка Зенин, хоть и избитый мужиками, оказался в наибольшем выигрыше: его не только не судили, но откомандировали на учебу в совпарт школу — «он тотчас уехал из Тиханова, уехал навсегда». Ему одному из тихановского аппарата удалось ускользнуть от наказания так же легко, как в свое время Петруше. Впрочем, и остальные бойцы «перелома», даже и осужден ные «за революционное дело», на этот раз отделаются лег ким испугом в сравнении с будущими предстоящими грозами. Так же как когда-то Шигалев, они будут выпущены в самом скором времени, потому что пока не являются слишком опас ной категорией обвиняемых. Их великий перелом наступит позже.
ОБРАЗЫ БЕЗУМИЯ «Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они про сили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя случив шееся, побежали и рассказали в городе и по деревням. И вышли жители смотреть случившееся и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же расска зали им, как исцелился бесновавшийся». Евангельский эпизод об исцелении бесноватого Христом, использованный Достоевским для заглавия, эпиграфа и идей- но-философской концепции романа как образ беснования, безумия, страшной болезни, охватившей Россию, получает в свете российской действительности эпохи перелома и в кон тексте художественной хроники «Мужиков и баб» в высшей степени трагическую окраску. Ошеломляюще колоссальные размеры болезни преступного
политического безумия, разогнавшего, раскрутившего «чертову карусель». Поразительны масштабы и тяжесть недуга, охватившего все члены государственного организма. Катастрофичны социальные и духовные последствия бе зумной затеи, погубившей русскую деревню, уничтожившей многовековую нравственную связь человека и его святынь. Непоправимы загробленные людские судьбы, исковеркан ная жизнь нескольких поколений. Необратимо время сбывшихся пророчеств — время, убитое бесами. Однако в трагической хронике Можаева, в его опыте художественного осмысления бесовщины образца 30-х годов особенно впечатляют — подавляют — даже не столько разме ры и масштабы социального бедствия, сколько конкретные, воплощенные образы безумия. Ибо безумие эпохи перелома было угрожающе, смертельно опасно и для всех вместе, и для каждого в отдельности. Беззаконие и произвол, кощунство и святотатство, оскорб ления и обиды, которые обрушились на головы тихановцев, имеют поистине опустошительные последствия. Это не только попрание человеческих прав, не только унижение человеческо го достоинства. Устроенный напротив школы «классовый аукцион» — рас продажа разгромленного крестьянского хозяйства — показа тельно обучает ребят-подростков формам активной деятель ности. И вот Федька Бородин, сын Андрея Ивановича, не брезгует купить на этом «аукционе» за рубль три курицы. Терминология «обострения» оказывается чрезвычайно удобной и невероятно пластичной; она отменно укрощает разум и смиряет совесть. Очень быстро изготовляется эластичное кли ше: злостный неплатеж излишков — конфискация имущества на нужды пролетариата — помощь экспроприаторам на фрон те обострения классовой борьбы — наступление классового врага. Заболтав себя формулами, можно в награду взять куря тину «со стола классовой борьбы». А потом пойти на митинг по «смычке со старшими» и в «культпоход против неграмот ности», так и не спросив, как и где будет жить ограбленная и выселенная на улицу семья из восьми человек. «Чертова карусель» как помутнение души и омрачение рассудка не минует ни детей, ни женщин. Она захватывает самые сокровенные уголки души, самые интимные сферы человеческих отношений. Она видимо развращает людей. Так испорчена, исковеркана, нравственно нарушена жизнь милой,
безответной, несчастной Сони Бородиной. Загнанная в тупик, в западню, она отваживается на страшный грех. Рисковать жизнью троих детей — падчериц, поджечь дом и оставить вместо семейного очага пепелище, лишь бы покрыть огнем растраченные на ветер деньги, лишь бы отомстить своему пар тийному любовнику Кречеву, застигнутому пожаром в ее до ме, — это и есть воспринятая Соней удобная и прилипчивая формула: цель оправдывает средства. Вседозволенность как норма общественного и личного поведения развращает душу, дает выход самым низменным побуждениям. И на том языке, которым испокон веку говорили тихановцы, это называлось обычно — отдать душу дьяволу… «Запуталась я совсем, завертелась», — думает про чертову ка русель своей жизни Соня. Страшно, если можно своей рукой поджечь дом, где спят дети, и эта рука не дрогнет. Страшно той бездны, в которую толкает человека адская круговерть. Страшно и почти невозможно человеку оставаться человеком в обстановке расчеловечивания. «Мстительное чувство словно пожаром охватывало ее душу, и, распаляя себя все больше и больше, она испытывала теперь какое-то знойное наслажде ние от того, что она, маленькая и слабая, которую брали только для прихоти, рассчиталась с ними сполна, оставила всех в дураках». Разгромить все созданное своими руками, сжечь дотла и дом, и сад, и хлев, и скотину в хлеву, пустить на ветер добро (то есть нажитое добрым трудом) — этот соб лазн разрушительства, это «знойное наслаждение» мести испытывают многие тихановцы. Федор Звонцов, первоклас¬ cный мастер — золотые руки, хозяин и строитель, предает огню красавец дом с кружевными наличниками: «Злодеем обернулся для своей же скотины. Пришел, как вор, как душе губец, на собственный двор». Политика душегубства вовлека ет в душегубство всех. Палач и жертва меняются местами, ролями, добро и зло рискованно сближаются, путаются, при вычные понятия теряют смысл. «Оттого и бесы разгулялись, что такие вот беззубые потачку им дают, нет чтоб по рогам их, по рогам, — кричит в запале Федор Звонцов. — Да все пожечь, так чтобы шерсть у них затрещала… Глядишь — и провалились бы они в преисподнюю». И справедливые, горькие слова Черного Барина, Мокея Ивановича: «подымать руку на людское добро — значит самому бесом становиться» — тонут в яростном, гневном и уже непреодолимом порыве Федора. Занести руку на собственное добро, зверем побежать из родного села в лесную глушь, людей подбивать на злое
дело — другого выхода он не находит. «И свет белый станет не милым, и жизнь тягостной, невыносимой». Хроника тихановских событий запечатлела момент, когда человек, смущенный и соблазненный, теряя себя, переходит на сторону безумия, становясь его вольным или невольным со участником: «Поначалу никто не приставал к этой процессии (то есть к бригаде по раскулачиванию. — Л. С.)… Но вот Савка Клин отвалил от плетня и… пошел за ней, оглядываясь на соседей, и, как бы оправдывая это свое действие, пояс нял громко и виновато: — Может, обувка сносная найдется… Валенки или сапоги. Все одно — пропадут. Одни ворчали на него неодобрительно: — На чужое позарился? Ах ты, собака блудливая. Но другие вроде бы и оправдывали: — Отберут ведь… Все равно отберут. И все в кучу сва- лют. А там гляди — подожгут. Не пропадать добру-то». Скатерть-самобранка классовой борьбы момента «обостре ния», зазывающая на «пир труда и процветания», предлагала блюда с острой приправой; отведав их, человек терял и ап петит, и вкус, и чувство меры. Садиться за стол классовой борьбы эпохи ликвидации было опасно и страшно — от сидя щих рядом человек заражался злобой и одиночеством. При зывы и лозунги ликвидации, эти словесные образы безумия, вселяли ужас, сковывали благие помыслы и добрые движения души, наваливались и душили, как тяжелый, кошмарный сон, сеяли панику, рождали тревогу, будили страх. И никто не крикнул, не возразил… И никто из бедноты не засту пился. Тебя растопчут, растерзают на части, и никто не чихнет, не оглянется, пойдут дальше без тебя, будто тебя и не было… Злоба и «сумление» задушат каждого в отдель ности. И никто не остановил это позорище… Ставить свою подпись никто не поспешал… Этот «никто», как символ молчащей, запуганной, затрав ленной толпы, в которой не различить отдельного человека, как морок, как видение небытия, — лейтмотив романа, худо жественный образ сдачи и гибели русской деревни, призрак раз-общения людей. Грозные симптомы разрушения человеческого сознания, распадения души, преступления нравственной нормы исследо ваны в романе Можаева применительно ко всем, без исклю чения, лицам. Русская деревня в изображении писателя ока зывается индикатором процессов, происходящих в обществе,
ибо она концентрирует и обнажает во всей его подлинности самый дух эпохи. Перед «чертовой каруселью» оказываются в равной мере беззащитны все деревенские люди, они же — ее неизбежные жертвы. Поразительна художественная логика появления первой жертвы в Тиханове: ею оказывается Федот Клюев, лучший из лучших тихановцев, тот самый «сеятель и хранитель», неумолимой логикой событий превращающийся в убийцу. Ибо в запале, в озверении при попытке защитить сына, которому выкручивают, заламывают руки и который только что хотел вступиться за мать, он совершает убийство. Убитым же оказывается самый убогий, самый обманутый одно сельчанин, активист по раскулачиванию Степан Гредный — из тех, кто особенно надеялся на добычу со стола классовой борьбы. Первое же применение чрезвычайных мер в Тиханове сыграло свою провокационную роль: разыгранная по устано вочной схеме «вылазка классового врага» дала веский довод в пользу курса на «обострение». Именно после
