все дозволе но, и разрешено, и санкционировано, не тре щит по швам: она срабатывает без всяких поправок на род ственников. В тех оптимальных для нее условиях, которые заданы в новелле Акутагавы, вседозволенность, возведенная в ранг закона, обнаруживает чудовищную заразительную и разрушительную силу. И не только силу, но и коварство: Ёсихидэ, «первый художник на свете», заслуживший якобы право на созерцание человеческих мук и пытки огнем, стал, в свою очередь, объектом такого созерцания. Он испытывает «великое счастье» и «самозабвенный восторг» от видения горящей кареты в огненном столбе. Обезумевший художник, наблюдая смертные муки единственной своей дочери, именно в эти мгновения теряет основное качество — свойство, способ ное творить искусство: чувствительность к человеческим страданиям. Восхищение красотой алого пламени и мятущейся в огне женской фигуры — вот беспредельное, безудержное
торжество зла, сопровождающееся расчеловечиванием чело века. Тем не менее не для него, художника, устроен его свет лостью этот грандиозный спектакль. Возомнивший себя вели ким и «право имеющим», Ёсихидэ оказывается пешкой, сред ством, развлечением для пресыщенного владыки. Ибо не Ёсихидэ, а именно его светлость испытывает наслаждение — притом двойное: огненный смерч мстит упрямой девушке, а заодно и ее отцу, дерзнувшему покуситься на привилегию великих: «И только один — его светлость наверху, на галерее, с неузнаваемо искаженным лицом, бледный, с пеной на губах, обеими руками вцепился в свои колени, покрытые лиловым шелком, и, как зверь с пересохшим горлом, задыхаясь, ловил ртом воздух…» Созданная же Ёсихидэ на ширме из шелка картина адских мучений не искупила его вины перед искусством и людьми, не компенсировала те действительные мучения, которые про изошли по его прихоти. Судьба Ёсихидэ решена однозначно: «Закончив картину на ширмах, он в следующую же ночь пове сился на балке у себя в комнате». Так утверждается мысль о безудержной эскалации зла в условиях вседозволенности, так наказывается художник, во зомнивший себя сверхчеловеком и предавший искусство, так срабатывает диалектика целей и средств, называя вещи своими именами и ставя их на свои места. В черновиках к «Преступлению и наказанию» Достоевский так формулировал свою задачу, работая над «Главной ана томией романа»: «Непременно поставить ход дела на насто ящую точку и уничтожить неопределенность, т. е. так или этак объяснить все убийство и поставить его характер и отношения ясно» (7, 141–142). Черновики были опубликованы по-русски в 1926 году, за год до смерти Акутагавы, и знать он их никак не мог. Но, внимательнейший читатель романов Достоевского о преступлениях «по совести», Акутагава понял, что так или иначе объяснить убийство — это значит объяснить его мотивы, истинные и мнимые, соотнести цели, средства и результаты действий преступника. Уже следующая после «Мук ада» новелла, написанная почти одновременно с ней, в июле 1918 года, — «Убийство в век «Просвещения» — как бы специально разрабатывает тезис Достоевского о мотивах преступления. Китабатакэ Гиитиро, высокообразованный врач, знаток театра, англоман, принадлежащий к японской элите, пишет предсмертное письмо-исповедь и адресует его своим друзьям.
«Я презренный человек, — утверждает он, — совершивший убийство в прошлом и замышлявший совершить такое же убийство в будущем». Однако, помимо признания в преступле нии, исповедь содержала и нечто другое: «Мне остается жить совсем немного, и именно это заставляет поспешить с рас сказом о мотивах, побудивших меня совер шить убийство, о том, как оно было совершено, и о том странном состоянии, которое охватило меня после того, как все было кончено». Напомним, что первоначально «Преступление и наказа ние» мыслилось Достоевскому как «психологический отчет одного преступления», как исповедь преступника. Хорошо известно, как долго и мучительно работал Достоевский над формой повествования «Преступления и наказания», обдумы вая «от Я» или «не от Я» должен строиться рассказ о преступ лении Родиона Раскольникова. Избрав все-таки форму повест вования «от автора», Достоевский тем самым отбирает у Рас кольникова право на исповедь, как бы не доверяя чистосердеч ности его покаяния. И действительно, в романе речь идет не о покаянии, а о признании еще не раскаявшегося преступника. О покаянии говорить рано, и возможность нравственного воскрешения Раскольникова Достоевский рассматривает только в самом конце романа как дело будущего. Таким образом, Досто- евский-художник прямо связывает форму повествования рома на о преступлении с уровнем самосознания преступника, и в этом смысле «самообман» Раскольникова требовал вмешатель ства автора — как раз для того, чтобы «уничтожить неопре деленность» и объяснить убийство. В полном соответствии с этой художественной логикой строит Акутагава новеллу «Убийство в век «Просвещения». Только осознав до конца всю глубину своего падения, осмыс лив мотивы, цели и результаты содеянного, отваживается Китабатакэ на исповедь, чтобы «раскрыть… свой мерзкий, не поддающийся какому-либо оправданию поступок». Только лишившись иллюзий, избавившись от са мообмана, решается он на покаяние и на самосуд. «Снова проследить свое прошлое и изложить его на бумаге — значит для меня пережить все заново, — пишет он. — Снова я замышляю убийство, снова совершаю его, снова должен пережить все страдания этого последнего года. Хватит ли сил, выдержу ли я?» Этапы эволюции преступника-убийцы, путь его к покаянию очерчены в новелле классически строго и убедительно.
1) Замысел. Обоснование замысла. Китабатакэ давно любит свою кузину Акико. В его отсут ствие ее выдают замуж за развратника-богача. Страдая от безнадежной любви, Китабатакэ убеждается, что Акико несчастлива. Цель: «Я сам вырву мою сестру Акико из рук сластолю бивого диавола». Китабатакэ уговаривает себя, что задуман ное убийство — благородное дело. Мотивы: «Я хотел покарать разврат, восстановить спра ведливость». Поиски еще более убедительной мотива ции: «…я стал тайно наблюдать за Мицумурой (муж Акико, своего рода японский вариант Свидригайлова. — Л. С.). Мне надо было убедиться, действительно ли он такой сластолюб и развратник». Собрав нужный материал, Китабатакэ формулирует концепцию убийства: «Чума, ниспосланная на чело вечество, — вот подходящее для него имя! Я понял, что его существование разрушает мораль, угрожает нашим нравствен ным принципам, а его уничтожение окажет помощь старцам и принесет успокоение юным». Так убийца переименовы вает себя в благодетели человечества и в орудие справед ливости, совершая подмену целей и мотивов и впадая в самообман. Поэтому средство (убийство) и кажется абсолютно оправданным: на одной чаше весов спасенные от чумы разврата «старые и юные», на другой — грязное и опас ное для человечества чудовище! Дополнительная мотивация: Китабатакэ, узнав, что Акико любит не его, а их общего друга — виконта Хонда, записывает в дневнике: «Не могу сдержать улыбку при мысли о том, что, убив это чудовище Мицумуру, помогу моим дорогим виконту и Акико начать счастливую жизнь». Обоснование убийства завершено. 2) Осуществление замысла. На стадии обоснования замысла у Акутагавы все строго по нотам Достоевского. На стадии осуществления замысла убийца из рассказа Акутагавы будто бы исправляет «ошибки» своего предшественника. Хитроумно завлекает жертву (пред лагает Мицумуре принять тонизирующую пилюлю). Удачно находит время и место (Мицумура умирает в карете по дороге из театра). Не «пачкается в крови» (преступник не видит жертву в момент ее гибели). Устраняет само подозрение в убийстве (в организме убитого не обнаружено следов отравле ния, пилюля вызвала кровоизлияние в мозг). Средства
убийства куда более «эстетичны», чем в романе Достоев ского, более «деликатны», более «отстранены» от убийцы. И сам убийца совершает свое дело гораздо спокойнее и хладно кровнее, а в самый момент, когда должна наступить смерть жертвы, он испытывает почти безумную, безудержную эйфо рию. 3) После преступления. Прозрение. Акутагава как будто ставит эксперимент: изменится ли по ведение убийцы после преступления, если будут усовершен ствованы его средства — «облагорожены» орудия убийства, убраны все его следы и даже не установлен сам факт убийства? Как должен чувствовать себя убийца в ситуации полной безо пасности и безнаказанности, имея железное алиби? Свой эксперимент- исследование Акутагава проводит со всей тщательностью и скрупулезностью, с подробнейшей фиксацией времени, прошедшего с момента преступления. Итак, убийство совершено 12 июня. Этап первый — эйфория: «Никогда не был я так счастлив, как в последующие несколько месяцев». Эйфория сопровождается обязательным симптомом — преступ ника тянет на место преступления, чтобы испытать все заново, «видеть то славное поле боя, на котором я одержал окон чательную победу». Этап второй — сомнения: «Всего несколько месяцев испытывал я радость и удовлетворение. И по мере того, как они проходили, мною начало постепенно овладевать страшное искушение, ставшее позором всей моей жизни». Важнейшее открытие Акутагавы: преступник мучается не ста рым преступлением, а замыслом нового; этот замысел пугает его и разрушает самообман. Дневниковые записи преступника, которые включены им в свою исповедь, документально хроно метрируют процесс разрушения иллюзий, крушение всей ло гической системы, обосновавшей необходимость убийства «во благо», «во спасение». Записи от октября, ноября, де кабря, марта, зафиксировавшие состояние убийцы в связи с намечающимся браком Акико и виконта,
