властями доносчик и провокатор Петр Верховенский формально совершает акт доноса: именно от него Лембке узнает о кучке заговорщиков во главе с Шато- вым. Петруша идет даже и дальше — он раскрывает Лембке всю заграничную сеть тайных обществ и ее здешних эмисса ров, называя связи и явки, квартиры (дом Филиппова) и гото вящиеся акции. Он много обещает, он гарантирует блестящий результат в деле ликвидации «кучки», он все берет на себя. Он заигрывает с Лембке, льстит его самолюбию, требует призна ния своих заслуг, объясняет благородство и вынужденность предательства. Просит он лишь одного: шесть дней. «Не шеве лите их еще шесть дней, и я вам их в один узел свяжу; а пошеве лите раньше — гнездо разлетится… обещайте мне Шатова, и я вам их всех на одной тарелке подам. Пригожусь, Андрей Анто нович! Я эту всю жалкую кучку полагаю человек в девять — в десять. Я сам за ними слежу, от себя-с» 2. 1 Здесь важны показания Хроникера: «Если бы не самомнение и често любие Юлии Михайловны, то, пожалуй, и не было бы всего того, что успели натворить у нас эти дурные людишки. Тут она во многом ответственна!» 2 Еще в 1914 году С. Н. Булгаков задумывался о духовном диагнозе той группы интеллигенции, которой принадлежала руководящая роль в русской революции: «Вопрос этот, который за четверть века до революции (речь идет
Но только позже поймут и Лембке и его супруга, что доно счик и провокатор так или иначе выйдет из-под контроля, что деятельности, находящейся за пределами морали, невозможно поставить новые рамки, что человек, предавший одну сторону, обязательно предаст и другую. Услуги провокатора стоят до рого, их нельзя контролировать, а особенно нельзя рассчиты вать на его верность. Обведя вокруг пальца свою благодетель ницу, Петр Степанович сначала пугает ее неизвестным сенато ром, назначенным якобы в губернию из Петербурга на смену Лембке, затем шантажирует угрозой сотрудничества, «в случае если б ей вздумалось «говорить». Итак, бесы — политические авантюристы, — борясь с за конной властью, копируют все ее методы и способы, воспроиз водят все ее структуры. Являясь плотью от плоти системы, они в своем противостоянии старой государственности лишь ме няют знаки, и то не все, а некоторые. За вычетом псевдорево люционной фразеологии, единственной серьезной претензией остается борьба за власть, желание заменить собой тех, кто у власти. Собственно говоря, это желание и становится энергией смуты; предельно категорично формулирует свой меморандум главный претендент на власть Петр Верховенский: «Вы при званы обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело; имейте всегда это перед глазами для бодрости. Весь ваш шаг пока в том, чтобы все рушилось: и государство и его нравственность… Этого вы не должны конфузиться… Мы организуемся, чтобы захватить направление; что праздно лежит и само на нас рот пялит, того стыдно не взять рукой». Неправедная, эфемерная и неэффективная власть как бы приглашает желающих вступить с ней в легкую борьбу и одер жать над ней быструю победу. Концепция российской власти, трактуемая в мире прокламаций как нечто праздное и вздор ное, имеет весьма широкое хождение. «У нас не за что ухва титься и не на что опереться» — этот тезис становится руково- о революции 1905 года. — Л. С.) с таким изумительным ясновидением поставил Достоевский, можно на язык наших исторических былей перевести так: пред ставляет ли собою Азеф-Верховенский и вообще азефовщина лишь случайное явление в истории революции, болезненный нарост, которого могло и не быть, или же в этом обнаруживается коренная духовная ее болезнь? Речь идет, таким образом, не о политическом содержании революции и не о полицейской стороне провокации, но о духовном ее существе. Страшная проблема Азефа во всем ее огромном значении так и осталась неоцененной в русском сознании, от нее постарались отмахнуться политическим жестом. Между тем Достоевским уже наперед была дана, так сказать, художественная теория Азефа и азефов щины, поставлена ее проблема» (Булгаков С. Русская трагедия. — «Рус ская мысль», кн. IV, 1914, с. 23).
дящим; в стране, где все оказывается фикцией, господствуют маски, а не люди — они присваивают себе роли и должности, они имитируют государственную деятельность, они же и вну шают, что с властью церемониться нечего. «Я уже потому убежден в успехе этой таинственной пропаганды, — объясняет онемечившийся русский писатель Кармазинов Петру Верхо венскому, — что Россия есть теперь по преимуществу то место в целом мире, где все что угодно может произойти без малей шего отпору… Святая Русь — страна деревянная, нищая и… опасная, страна тщеславных нищих в высших слоях своих, а в огромном большинстве живет в избушках на курьих ножках. Она обрадуется всякому выходу, стоит только растолковать. Одно правительство еще хочет сопротивляться, но машет ду биной в темноте и бьет по своим. Тут все обречено и пригово рено. Россия, как она есть, не имеет будущности». По логике рассуждений уже порвавшего с Россией Кар- мазинова, логике в первую очередь самооправдательной и само- обманной, смута и в самом деле кажется чуть ли не единствен но возможным выходом из кризиса власти 1. В таком своем ка честве смута нуждается в искусных толкователях — пропа гандистах и агитаторах.
ИДЕОЛОГИЯ СМУТЫ: СКАЗОЧНИКИ И РЕАЛИСТЫ Власть «в законе», равно как и самозванцы, рвущиеся к власти, создает идеологический миф, который должен обосно вать, обеспечить и обставить все властные притязания туманом неопровержимой законности. Но если Лембке для поддержания своего престижа и авто ритета не может придумать ничего лучше, чем идею укрепле ния губернаторской власти любой ценой, в том числе ценой гру бого насилия; если его соперница Юлия Михайловна взамен безыдейной концепции супруга выдвигает программу сотруд ничества салона при губернаторе с «молодежью, стоящей на краю», то платформа их политических оппонентов, этих самых «людей на краю», — уже по определению должна содержать идеи суперрадикальные, альтернативные, революционные. И действительно, образ действий новых претендентов на
1 Именно Кармазинов, «умнейший в России человек», «ума почти госу дарственного», укрепляет в Петруше (которого считает коноводом всего тайно-революционного в целой России, посвященным в секреты русской рево люции и имеющим неоспоримое влияние на молодежь) уверенность в неизбеж ности «смуты великой». Именно ему, Кармазинову, которому надо успеть «выселиться из корабля» до того, как «начнется», Петруша открывает тайну сроков: «К началу будущего мая начнется, а к Покрову все кончится».
власть имеет в романе теоретическое обоснование: идеология смуты опирается на ряд обязательных, программных источ ников, различных по жанру и происхождению 1. «На столе лежала раскрытая книга. Это был роман «Что делать?»… — Просвещаешься? — ухмыльнулся Петр Степа нович, взяв книгу со стола и прочтя заглавие. — Давно пора. Я тебе и получше принесу, если хочешь». В контексте «Бесов» социальная утопия, обещавшая счастье в виде колонн из алю миния и поющих тружеников на тучных полях, является рево люционной Библией, каноном смуты, ее философской базой и политической платформой. «Их катехизисом» называет Сте пан Трофимович роман-утопию и подчеркивает, что учебник не так и прост — в нем «приемы и аргументы», практика, мо жет быть и умеренная, но все равно опасная. «О, как мучила его эта книга! Он бросал иногда ее в отчая нии и, вскочив с места, шагал по комнате почти в исступле нии. — …Как все это выражено, искажено, исковеркано! — во склицал он, стуча пальцами по книге. — К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?» Мечта Степана Трофимовича выйти из уединения и дать последний бой «катехизису» терпит крах именно потому, что главный вывод из книги в глазах ее поклонников носит не дискуссионный характер. «Бесы» как бы фиксируют моменты, когда социальная утопия с прихотливыми фанта зиями и чисто романическими ситуациями обретает статус «учебника жизни» и становится своеобразным указующим перстом для «деятелей движения». Социальная утопия с репутацией догмы — таким представ лен в «Бесах» идейный первоисточник, провоцирующий смуту. Идеологическое своеволие объявляет себя единственным носи телем истины; политическая программа переделки мира «по новому штату» без всяких гарантий своей состоятельности, аморальность деятелей, самозвано присвоивших себе право решать за других, в чем их счастье, — образуют некий изна чальный дефект того теоретического фундамента, который положен в основу социального проектирования 2. 1 Один из персонажей романа, участник сходки у «наших», хромой учи тель резонно отмечает: «… разговоры и суждения о будущем социальном устройстве — почти настоятельная необходимость всех мыслящих современ ных людей. Герцен всю жизнь только о том и заботился. Белинский, как мне достоверно известно, проводил целые вечера с своими друзьями, дебатируя и предрешая заранее даже самые мелкие, так сказать кухонные подробности в будущем социальном устройстве». 2 Любопытно ироническое наблюдение поэта Олжаса Сулейменова: «Уче ние Фурье еще в XIX веке получило репутацию наивной утопии, но образные
Утопия, принятая на веру, вместо веры и став шая догмой, перестраивает сознание на мифологический лад; процесс канонизации представлений из «утопического на бора», как показано в
