дворец. Народ, видя, что снова есть каган, то есть твердая рука, про Хаима забыл и принялся праздновать, а зря.
Ночью к городу подошли войска наемных горцев-гарля. Войска, должные охранять границы, пропустили их без препятствий, а городская стража была частью куплена, а частью перебита. Ворота светлейшего и сиятельного Ариса распахнулись, и в столицу ворвались орды дикарей, готовых за рахдонское золото убивать всех, кто находился в городе. И закипела кровавая резня по всему Арису, и только гвардейцы не отступили, не предали, и до последнего бились, защищая свой дом и своего кагана. Однако силы были неравны, на каждого гвардейца было не менее десятка горских воинов и вся сила древнего рахдонского амулета-артефакта Блеклой Луны, напоенного силой кровавых жертвоприношений. Все, что смогли сделать дромиты, так это пробить-прорубить проход из города и отправить в соседний и дружественный Штангорд своих детей. По слухам, гулявшим среди беженцев-дромитов, Вернигор сын Баломира тоже уцелел и воспитывается в некоем степном племени, ждет нужного часа и готовится вернуть трон своего предка.
После гибели гвардейцев и разорения Ариса, горцы-гарля продолжили служить рахдонам. Хаим стал новым каганом, а рахдоны, указом новой власти, были признаны Первородным и Избранным народом, которому, иные племена, населявшие каганат, обязаны верно служить. Все воинские формирования кроме наемных частей, были распущены, а народ дромитский, потеряв в Арисе всю свою элиту, попал в пожизненную кабалу. Род Воителей был признан вне закона, принял бой против своих братьев по крови и почти поголовно изничтожен. Что сейчас творится в землях Благословенного Рахдона, бывшего Дромского каганата, нам толком не известно. Только основываясь на слухах, можно сказать, что там насаждается новый религиозный культ преклонения перед слугой бога Ягве — Рахдонитом-страдальцем, а все дромиты и иные племена Великой Степи, признаны рабами этого бога.
Глава 1
— Пламен, бежим! — раздался крик моего дружка-напарника Звенислава, и я, со всех ног, помчался между прохожими и ранними покупателями. Только бы успеть проскочить площадь Умельцев, а там нырнуть в проулок, спуск к реке, и ищите нас стражники. Такой босоты как мы, здесь много ошивается, попробуй узнай, кто стянул в лавке Толстого Петры большой и свежий румяный каравай.
Где-то позади раздался истошный вопль булочника:
— Ло-ви-те вора! Люди добрыя, обокрали честного гражданина Штангорда! Куда смотрит стража!?
Плевать, главное успеть к заветному проулку. Ко мне тянутся чьи-то руки, уворачиваюсь, падаю наземь и, по скользкой жиже, как на санках, проскакиваю под вонючим рыбным лотком. Вскакиваю и мчусь дальше, сердечко колотится бешено, но надо успеть, а иначе не посмотрят на малолетство и накажут строго. В лучшем случае, плетьми отходят от души, а в худшем, даже и вспоминать не хочется. Хух! Глубоко выдыхаю, успел, смог, не попался, перехожу на скорый шаг и иду вниз.
Рядом пристраивается Звениславка и достает из-за пазухи кусок одуряюще пахучего вкусного хлеба. Рот мгновенно наполняется слюной и, кажется, что даже зубы сводит. Я протягиваю руку и напарник вновь засовывает грязную руку за ворот драной рубахи, отщипывает от каравая, спрятанного под ней, огромный кус, и протягивает мне. Хлеб, как же давно я его не ел, месяца два, не меньше. Вцепляюсь своими крепкими зубами в него и рву на части, не жуя, заглатываю, давлюсь, но вновь рывок зубами. Мы торопимся, так как у мадам Эры, нам надо быть до открытия заведения, а появиться там с хлебом, это все одно, что подписать себе приговор, выгонит, а то и стражникам отдаст.
Когда мы минуем длинную и загаженную улицу, проходим через мосток и оказываемся в своем квартале, весь каравай уже съеден, а в животе поселяется приятное чувство сытости. Звениславка срыгивает и говорит:
— Хорошо.
— Хорошо, — согласно поддерживаю я. — Вот только примелькались мы уже там. При желании, стражники нас в два счета найдут.
— А-а-а, — беззаботно машет рукой дружок. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Мы подходим к забору нашего приюта, отгибаем прогнившую доску и осторожно проскакиваем во двор. Делая вид, что мы никуда и не отлучались, а просто вышли на свежий воздух, возвращаемся в свой барак. Вовремя, не успели мы еще лечь на свои нары, накрытые лишь гнилой соломой, как звучит крик старшего воспитателя Матео:
— Подъем, сучата! Пора отрабатывать свой хлеб, курвеныши. Ишь разоспались, дармоеды. Великий герцог Штангордский, сиятельный Конрад Третий, да ниспошлют ему боги доброго здоровья и долголетия, десять лет заботится о вас, а вы, только жрать и спать горазды, ублюдки.
Это ничего, сегодня он еще добрый, обычно-то с плетью-семихвосткой входит, да на нас всю свою злобу вымещает. К вечеру выпьет сливовки или яблоновки, так подобреет, а пока, надо резво вскочить и выбежать на построение перед бараком. Последний, как всегда, пусть не плетью, но кованым сапогом огребет по копчику. Как правило, это кто-то из девчонок. Их Матео любит бить больше всего, извращенец. Вчера я приметил, как они с воспитателем Гильомом стояли у кухни, и смотрели на девчонок из нашей группы, и как мне показалось, особенно пялились на Сияну. Твари! Убью!
Большой гурьбой мы вываливаемся во двор и строимся по четыре в ряд. Три прямоугольника десять на четыре, итого сорок человечков в каждом. Одна коробка — один барак, все вперемешку, мальчишки и девчонки разных возрастов, от десяти до пятнадцати лет. Мы — это все, что осталось от каганата Дромитов, как нам говорят. Наверное, это так, но я давно уже не верю воспитателям, а кого-то другого, кто мог бы это подтвердить их слова, я ни разу не видел. Только вот небольшая татуировка на правом предплечье — неведомый оскаленный хищный зверь, изготовившийся к бою, в плетении травяного узора, вот и вся память о прошлом. У остальных наших, тоже есть татуировки, разные, как правило, звери, но что это значит, нам никто объяснить не мог. Все равно, день бы прожить, да в ночь уцелеть. Зачем думать о том, что бесполезно и, сейчас, не помогает.
— Бегом, доходяги! — кричит Матео и мы устремляемся по своим рабочим местам.
Мальчишки метут двор, колют дрова, а девчонки по хозяйству, готовят завтрак, прибирают в бараках и домике воспитателей. Я люблю колоть дровишки, потому, что каждый раз, когда колун входит в сучковатый чурбак, представляю себе, что это голова одного из воспитателей или, даже, самой мадам Эры. Опять же, мускулы хорошо растут после такого труда, а они мне нужны, с пропитанием в приюте все хуже, а организм требует своего, вот и приходится постоянно выбираться в город, а там шпана местная. Но ничего, мы со Звениславом пареньки хоть и худые, но крепкие, да жилистые, пару раз всерьез схватились с попрошайками, так они нас зауважали и, было дело, к себе нас звали. Нормальные парни оказались, такие же, как и мы, только местные.
— Завтрак! — вновь раздается голос Матео и я бегу к столу. Нельзя показать, что сыт, могут наказать строго, тут не забалуешь. Паренька из первой группы, Курбата, помнится, раз поймали с яблоком в кармане, так пороли до тех пор, пока от него шкура клочьями слетать не стала. Как он выжил, не понимаю, однако, вон он, стоит, хоть и горбатый, но живой.
На завтрак вновь баланда из кипяченой воды и квашеной гнилой капусты с тремя рыбьими головами на сорок человек. Торопливо вливаю все в себя, встаю из-за стола и бегу к воспитателю Джузеппе, он сегодня на раздаче рабочих мест, и есть вариант выбрать. Звенислав уже здесь, и Джузеппе, вот все же единственная добрая душа в этом поганом месте, спрашивает:
— На двоих?
Мы только согласно киваем, воспитатель не любит говорливых, и он небрежно бросает нам:
— Улица Башмачников, дом девять, мадам Элоиза, поможете по хозяйству.
Вновь мы киваем, мол, поняли, и скорее, пока нас не остановил кто-то из других наставников, выбегаем за ворота. Мадам Эло-и-за, звучит как музыка для нас, сердобольная, разбитная и симпатичная
