— Князь уже начал! — закричал воевода Свенельд.
— Князь начал! — хором подхватили другие воеводы. — Последуем, дружина, за князем!
Кони дружинников неслись по мягкой земле беззвучно, только доспехи звенели да трубы ревели победную песню битвы. Суматошно засуетились древляне, пытаясь уклониться от разящих копий. Горестный тысячеголосый стон пронесся над поляной: дружины врезались в толпу древлян и, разрывая ее на части своими железными клиньями, погнали прочь.
Древляне откатывались, как обессилевшая волна от скалистого берега, оставляя в траве черные бугорки неподвижных тел. Дружинники преследовали их, мерно поднимая и опуская потускневшие от крови мечи.
Немногие уцелевшие древляне скрылись за стенами Искоростеня, надеясь не на свою силу, но лишь на крепость деревянных стен…
Осада Искоростеня затянулась. Из Киева приехала обеспокоенная Ольга, привела с собой пешую рать и обозы с припасами, потому что голодно стало войску в разоренной древлянской земле.
Потянулись скучные недели осадного сидения.
В окрестностях Искоростеня горели леса. Раскаленное небо дышало дымом пожаров. Прозрачные струи реки Уж, журчавшие между каменными глыбами, не освежали тело — они сами были теплыми, как парное молоко. Тощали кони, уставшие выискивать островки сухой колкой травы среди кострищ…
В самую сушь, когда дерево стало подобно труту, к городским стенам подошли лучники Свенельда, запалили пучки просмоленной пакли, привязанной к дальнобойным стрелам, и пустили горючие стрелы на город.
Море багрового огня поднялось над Искоростенем, и не было двора, где бы не горело, и нельзя уже было тушить пожары — пылало везде. Горожане выбегали из ворот в дымящихся одеждах, падали, обессилевшие, к ногам киевских дружинников.
Многие древляне расстались тогда с жизнью, а участь уцелевших была горькой. Молодых воинов и красивых девушек княгиня Ольга отдала в рабство своим мужам, а на остальных возложила тяжкую дань. Две части древлянской дани шли в Киев, а третья в Вышгород, самой Ольге…
…Пройдет время, и сожжение Искоростеня обернется еще одной красивой легендой о хитрости княгини Ольги, будто бы попросившей у князя Мала вместо дани по три голубя и по три воробья от каждого двора, о том, как птицы с привязанными к лапкам кусочками горящего трута прилетели обратно в город и подожгли дома, клети, сараи и сеновалы своих хозяев. И Святослав, сам видевший огромное зарево над (Искоростенем, поверит в эту легенду…
А княгиня Ольга с сыном и дружиной пошла дальше по Древлянской земле, принимая покорность старейшин, устанавливая дани и уроки, назначая погосты, куда древляне должны приносить меха, мед, воск, зерно, мороженое мясо и дичину перед зимним полюдьем.
Путешествие с матерью по Древлянской земле запомнилось Святославу изнурительными и однообразными переходами по лесным дорогам и болотным гатям, комариным тонким звоном под походными шатрами, скучными переговорами матери с какими-то убогими, униженно склоненными людьми, надсадным скрипом обозных телег, тоскливыми песнями смердов. После яркого праздника битвы все это показалось Святославу буднично-серым, недостойным внимания князя-воина.
И это детское впечатление, переросшее в упрямое непринятие повседневных княжеских забот, оказалось таким же прочным и незабываемым, как разочарование в хмуром полумраке христианского храма…
Все это случилось в 946 году, повествование о котором летописец предварил словами, написанными с красной строки: «Начало княженья Святослава, сына Игорева…», а закончил буднично-просто, лишь мимоходом упомянув имя малолетнего князя: «…и пришла Ольга в город свой Киев с сыном своим Святославом, и пробыла здесь год…»
Потом Святослав исчезает из летописей почти на десять лет. Солнце княгини Ольги безраздельно сияло над Русью и, как молодой месяц в полуденном небе, оставался невидимым для людей подрастающий князь. Как будто вовсе не было его, всюду только Ольга, Ольга, Ольга…
Со своими ближними боярами, княжими мужами и дружинниками Ольга объезжала необъятную землю, устанавливала смердам уроки и оброки, определяла погосты.
На первый взгляд Ольга заботилась лишь о дани, как прежние князья, но ее походы не были похожи на обычные полюдья. Ольга брала на себя приглянувшиеся села и деревни, оставляла на погостах верных мужей-дружинников, опутывая Русь сетью княжеских владений и доверенных людей. По Днепру, Десне, Мете, Луге и иным рекам протянулись княжеские села, ловища, перевесища, рыбные ловли, бобровые гоны, бортные угодья, и до них не было больше дела родовым старейшинам, но лишь управителям-тиунам самой Ольги. Не старейшины отныне властвовали над землями, но Ольгины мужи.
Княгиня Ольга протягивала цепкие руки верховной власти к окраинам Руси, подбирала под себя земли, чтобы никогда больше не повторилась древлянская трагедия, чтобы племенные вожди были под постоянным присмотром, а, смерды отдавали дани без остатка…
Исподволь, изнутри, непонятная для отдельных людей, почти незаметная для целого поколения, шла перестройка Руси племенной в Русь княжескую, родовых порядков в порядки феодальные.
Из своих поездок по Руси княгиня Ольга возвращалась в Киев усталая, озабоченная делами, непонятными и чуждыми сыну, который смотрел на мир глазами своих наставников-воинов и равнодушно внимал рассказам матери о погостах, селах, смердьей пашне, данях и уроках. Ни битв, ни подвигов, ни славной добычи заморских походов — разве это интересно?!
Не встречала Ольга понимания и в старейшей дружине. Бояре и княжие мужи привыкли от похода до похода жить в праздности, проедая добычу и собранную для них князем дань, видели свое предназначение лишь в войне. Они роптали на прижимистость Ольги, которая не баловала дружину пирами, и назидательно учили князя Святослава: «Не жалей для дружины серебра и злата. С дружиной больше богатства добудешь, а без дружины потеряешь последнее!» Они предавались приятным воспоминаниям о прежних походах, о щедрости и воинской доблести Олега Вещего и Игоря Старого, которые — не в пример нынешней правительнице! — не давали застояться дружинным коням, а мечам заржаветь в ножнах.
Нелегко было княгине Ольге. Больше, чем злобное противление племенных вождей и старейшин, тяготило ее непонимание собственной дружины, молчаливое неодобрение самых близких людей — Свенельда, Асмуда, Добрыни, который стал к тому времени всеми уважаемым огнищанином вышгородского двора. Неудивительно, что и сын Святослав смотрит непокорно, бряцает игрушечным мечом, спрашивает явно с чужого голоса: «Князья всегда на войну ходили, почему я не иду? Я ведь тоже князь, все так называют!»
Однако, если бы мужи только роптали да упрекали, еще полбеды. Самые нетерпеливые из них складывали к ногам княгини свои мечи, виновато кланялись и уходили из дружины. Обычай не препятствовал этому. Служба в дружине — дело добровольное, свободный муж в перерыве между войнами волен сменить князя. Уходили и поодиночке, целыми ратями, благо новому греческому царю Константину Багрянородному без конца требовались воины. Византийская империя поглощала всех способных носить оружие, согласных продать свою кровь за золото и нарядные одежды.
Потом до Киева доходили будоражившие завистливое воображение слухи о подвигах бывших Ольгиных дружинников и приобретенных ими на войне богатствах. Шестьсот двадцать девять русских дружинников на девяти ладьях плавали вместе с греками на зеленый остров Крит… Русские и варяги доблестно сражались у крепости ал-Хадас с быстрыми всадниками сирийского эмира Сайв-ад-дауда… Светловолосые и голубоглазые воины в золоченых панцирях стояли в залах и галереях императорского дворца в Константинополе, и им доверяли больше, чем коренным византийцам…
Казалось, даже боги были против княгини Ольги. Зловещие идолы — громовержца Перуна, неукротимого ветряного Стрибога, пугающего своей непонятностью Симирьгла — угрюмо стояли на опустевшем капище. Если не было войны — не было и жертвенных костров, не лилась на камни горячая кровь священных животных и птиц, не кружились в пляске волхвы, заклинавшие богов защитить воинов от вражеских копий и стрел. Скучно было богам, скучно было волхвам. Волхвы предупреждали, что боги недовольны тишиной…
