поистине необыкновенной. Петров был гениальным болельщиком в лучшем и благороднейшем смысле этого слова. Он страстно, самозабвенно «болел» за свою страну, за ее успехи на колхозном поле и на полях международной дипломатии, за родное искусство и новую культуру социалистического быта.
Он был взволнован и беспристрастен.
Но строительство новой жизни не было для него спортом. Он только вносил в свое участие в нем лучшие качества подлинного спортсмена: выдержку, темперамент, волю к победе. И, конечно, ум, принципиальность, масштаб, присущие крупному советскому публицисту.
Из всех рассказов о Петрове (а из них можно было бы составить интереснейший сборник) мне особенно запомнились два.
Поэт Г. вместе с Петровым участвовал в автомобильном пробеге писателей в 1938 или 1939 году. Пробег шел по маршруту: Москва-Ярославль-Москва. Пыльным летним вечером машины въехали в городок Переяславль-Залесский. Город мал, телеграммы, посланной из Москвы участниками автопробега, никто не получил. Гостиницы в городе не было. Усталые литераторы приткнулись на ночь в каком-то случайном помещении. Утром Петров объехал в своей машине город Переяславль-Залесский и потребовал аудиенции у председателя горсовета. В кабинете председателя Петров мягко, но настойчиво указал «отцу города» на отсутствие гостиницы и автомобильной колонки, на криво висящие почтовые ящики и на полное отсутствие так называемого сервиса.
— Город, полный исторических традиций, — говорил он, — город, лежащий на такой оживленной трассе, как Москва-Ярославль, в эпоху развития автомобилизации не имеет права быть таким, как теперь. Вы должны понять это! От вас зависит сделать его другим.
Ошеломленный предгорсовета ничего не мог возразить. Факты были за Петрова. Прощаясь, Петров грозно пошутил:
— На обратном пути я проверю, все ли сделано вами!
И еще один рассказ известного беллетриста К., отдыхавшего вместе с Петровым в Доме творчества писателей в Ялте.
«Я привык работать каждое утро, — рассказывал К. — Садясь за письменный стол, я уже знал, что не успею обмакнуть перо в чернильницу, как из сада послышится вопль Евгения Петровича:
— Безобразие! Почему тут лежит мусор? Почему его не убирают? Что это такое?
Я пережидал эту тираду, чернила на пере высыхали, и я вновь макал перо в чернильницу. Тотчас же откуда-то с горы доносился голос Петрова:
— Что это значит? Безобразие! Тут же люди отдыхают! Я напишу об этом!
Я вздыхал и выдерживал длительную паузу. Когда я наконец решался вновь потянуться к чернильнице, ветер с моря приносил обрывки слов: „Безобра! Бюрокра! Как не сты! Фельето!“
Так я и прожил весь этот месяц…»
Помню, мы очень смеялись, слушая этот анекдотический рассказ. Нам казалась тогда довольно забавной эта черта горячности в характере Петрова. И только много позже понял я, что это клокотал в его груди бешеный темперамент подлинного фельетониста. Мы часто привыкаем к тому, что не все вокруг нас точно, чисто, осмысленно делают свое дело. Вот этой черты невольного попустительства, некоторого примиренчества с «отдельными неполадками» вовсе не было в Петрове. В мире, где он жил, в стране, которую он любил, не должно было быть ничего дурного, пошлого, беспорядочного. Как на личное оскорбление реагировал он на все, что мешает нашему движению вперед. Поэтому, думается мне, так страстно звучат и по сегодняшний день многие фельетоны Ильфа и Петрова.
Петров любил и умел втаскивать людей в литературу. Он «втащил» в нее талантливого А. Козачинского с повестью «Зеленый фургон». Он много работал с молодыми прозаиками. Он, если я не ошибаюсь, посоветовал инженеру-автомобилисту С. Алешину писать юмористические рассказы, печатавшиеся в «Огоньке» и «Крокодиле». Впоследствии инженер стал видным драматургом.
«Напишите об этом!», «Сядьте и напишите это!», «Я обязательно об этом напишу!..» — эти фразы часто слышали мы от него.
Весной 1938 года «Правда» впервые напечатала наш фельетон «Коровьи глаза». Петров был в то время на юге. Спустя несколько недель он вернулся в Москву и встретился с нами. Мы взволнованно спросили, читал ли он наш фельетон.
Петров подробнейшим образом рассказал нам, как он приехал на пароходе в какой-то южный город, как он гулял по этому городу, как увидел на улице «Правду», как подошел и прочел наш фельетон. Не думаю, чтобы ему так уж интересно было вспоминать все это. Но он видел, с каким жадным интересом ловили мы каждое его слово, и не считал себя вправе опустить что-либо. Эта особенность Петрова упоминается в одном из напечатанных рассказов о нем. Она была органически присуща Петрову. Особенность эта — уважение к человеку.
Летом 1938 года мы приехали на дачу к Петрову в Клязьму. «Евгений Петрович играет в волейбол», — сказали нам. Площадка была рядом. Петров был босиком, в черных, подвернутых снизу брюках и в белой майке-безрукавке. Игра была на обычном дачном уровне, но довольно азартная. Петров играл посредственно, в его команде были игроки и получше, но душой команды был безусловно он. Именно он призывал «нажать», «подтянуться», «обставить», короче говоря, сделать все возможное и даже невозможное, чтобы добиться победы.
Команда Петрова все-таки проиграла. Он подошел к нам с самым искренним огорчением на лице, задорно вызывая победителей на завтрашний матч-реванш.
Я хорошо помню этот вечер на дачной веранде. Петров и В. П. Катаев внимательно рассматривали рисунки к нашей первой книжке, сделанные жившим на той же даче художником Ротовым. Помню вдохновенный и восхитительный рассказ Петрова о навозных жуках на каком-то пляже. Он необыкновенно живо рассказывал и чуть ли не показывал нам, как один жук катит шарик «того самого», второй жук вступает в борьбу с первым за обладание «тем самым» и как третий жук — «бандюга» — хватает шарик и катит его прочь от озверевших драчунов.
Петров не был оратором, но рассказчиком был превосходным. О первом он знал, во втором не был убежден. Помню, как год спустя он с большим удивлением говорил нам, что, оказывается, может по два часа «держать аудиторию», рассказывая об Ильфе, об Америке, о своей работе.
Это было после ряда его творческих вечеров в Ленинграде. Вечера имели шумный, неистовый успех. Петров очень близко принимал это к сердцу, был радостно взволнован и совершенно растрогался, когда на вечере в каком-то художественном институте ему торжественно преподнесли маленького позолоченного теленка, специально сделанного для него студентами.
Осенью 1938 года меня и Слободского принимали в Союз советских писателей. Петров присутствовал при этом, произнес много хороших слов о нашей работе, которые я позволю себе опустить, и особенно почему-то напирал на то случайное обстоятельство, что один из нас недавно окончил Литературный институт и сдал государственные экзамены на «отлично». Этот скромный факт произвел на Петрова столь глубокое впечатление, что он никуда не мог уйти от него в своей речи. Упомянув о нем в третий или даже в четвертый раз, Евгений Петрович не без юмора заметил:
— Но я, кажется, начинаю повторяться и потому лучше закончу свою речь…
Он горячо защищал свои литературные симпатии. Помню, как ополчился он раз на критиков, щипавших тогда Юрия Германа.
— Отличный писатель, — кипятился Евгений Петрович, — не понимаю: чего они от него хотят? Виноват он только в том, что его интересно читать.
Помню наш разговор о Сергееве-Ценском. Он страшно накричал на меня за то, что я сдержанно отозвался об одной из его книг.
— Это великолепный, огромный мастер, — кричал Петров, — и я удивляюсь, что вы так говорите о нем! Возьмите его книгу «Массы, машины, стихии». Ведь это лучшее, что было у нас написано о мировой войне. Сознайтесь, вы ее не читали?
Я сознался.
— Так прочтите, — сказал Петров, — и тогда говорите. Видимо, тема разговора давно волновала его. Скоро в «Литературной газете» появилась большая статья Петрова, где я нашел несколько абзацев из нашей беседы. С восторгом говорил всегда Петров о Маяковском.
— Это был человек неслыханного остроумия, — говорил он, — и учтите, что когда в «Крокодиле» его
