ни говорил «прощается, разрешается» — ты от Бога не получишь разрешения».
Пост усиливает дух в человеке. В посте человек выходит навстречу ангелам и бесам.
«Корнилий сотник постился до 9 часа и тогда явился ему Ангел». То же и Петр (Деяния, гл. Х). Связь между постом и мистическими способностями.
Условия, которыми окружил нас Господь, это — первая ступень в Царствие Небесное — это единственный для нас путь спасения. Эти условия переменятся тотчас же, как мы их используем, обративши горечь обид, оскорблений, болезней, трудов — в золото терпения. безгневия, кротости.
И достоинства наши нередко оказываются недостатками. Например, равнодушие к деньгам, к своему положению иногда вытекает не столько из доверия Промыслу Божию, как из лени и легкомыслия. Обломов тоже был равнодушен к своей карьере, и Стива Облонский мог показаться бессеребренником.
С делами внутренними всегда плохо; не дай Бог, если мы увидим в один прекрасный день, что все у нас в душевном хозяйстве прекрасно. Так и будет плохо, пока Господь по бесконечному своему милосердию не примет нас всех к Себе — и сильных, и слабых, и больных грехами, и праведных — хотя бы за нашу любовь к Нему.
«Глаза их исполнены любострастия и непрестанного греха» (2 Петр. 2, 14); «непрестанный грех» — ему противопоставляется «непрестанная молитва».
«Нечувствие», каменность, мертвость души — от запущенных и неисповеданных вовремя грехов. Как облегчается душа, когда немедленно, пока больно, исповедуешь совершенный грех. Отложенная исповедь дает бесчувствие.
«Неврастения», «нервность» и т. п. , мне кажется, просто виды греха и именно греха гордости. Самый главный неврастеник — дьявол. Можно ли представить себе неврастеником человека смиренного, доброго, терпеливого. И обратно — почему неврастения выражается непременно в злобе, раздражительности, осуждении всех, кроме себя, нетерпимости, ненависти к людям, крайней чувствительности ко всему личному?
Поистине ужасна та легкость, с которой мы сдаем свои позиции, часто с трудом завоеванные. Ведь стоит нам заметить малейшее проявление недоброжелательства к себе, укора или насмешки — все наше расположение к человеку исчезает бесследно. Мы хороши, пока с нами хороши. Но ведь это не имеет ни малейшего отношения к тому, чем должно быть настоящее братское отношение к людям.
Примерный год «нормального» православного: «удачная» исповедь — некоторый подъем на 1/2 дня. Уже на другой день — срыв: спохватываешься. Через час (день) — новое грехопадение. Спохватываешься, но не так энергично. Потом — одно за другим, машешь рукой и погружаешься в беспросветную «безболезненность» на весь год — до следующего Великого поста. Тогда снова подтягиваешься, вспоминаешь о предстоящем говений и т. д. Таким образом, Богу, духовной жизни по–настоящему отдается семь–десять дней из всего года.
О том, чтобы молиться нам «чужими» молитвами (гордое противопоставление «своей» молитве): пример нам Христос. Его молитвенные вопли на кресте — «цитаты» из псалмов — «Боже мой, вскую мя оставил еси» (Пс. 21. 2). «В руки Твои передаю дух мой» (Пс. 30, 6).
«В нем открывается благодать Божия от веры в веру» (Рим. 1, 17). — очевидное утверждение о ступенях веры.
Pia fraus у православных. Рассказ о келейнике, ложью примирившем поссорившихся старцев. Совет О. Иоанна Кронштадского не только не передавать дурных отзывов, но передать лучше несуществующие хорошие. Вообще нечувствительность Православия к некоторым видам лжи. По–моему, это происходит от некоторого пренебрежения к житейской действительности. Наши дрязги, ссоры, злоба — это «не–сущее», хотя оно как–то существует, в то время, как выдуманное доброе более реально, хотя оно и выдумано.
Не может не быть удачно дело, начатое с молитвой — потому, что оно начато с любовью, надеждой, верой.
Довод для материалистов и атеистов — религия полезна для души и даже для тела. Духовный мир — лучшее средство от всякой болезни — и дается он только религией.
Нам непонятны многие божественные истины — но ведь непостижимость, необъятность их — их свойство. Чтобы мы, со своим ограниченным человеческим сознанием, их могли целиком охватить — мы должны сами стать наравне, стать божественными.
В нашей теперешней жизни все так неверно, шатко, тяжело, почти непереносимо, что смерть совсем не кажется чем–то страшным. Я часто думаю о смерти как о спокойном светлом пристанище, где нет болезней, печалей, а главное — нет разлуки. Когда я на утренней и вечерней молитве поминаю многих дорогих людей, то в минуты грусти мне почти радостно думать, что я буду с ними, и жизнь их кажется вернее нашего призрачного существования.
Всегда лучше преодолевать сомнения и несчастия, не обходя их и не отстраняя, а проходя сквозь них.
Если разделить несчастие на хронологические моменты, то иногда несчастие не окажется ни в одном из них.
Природа, или вернее, Бог–Промыслитель, каждому возрасту диктует свой религиозный режим. С наступлением старости уменьшаются возможности телесные и улучшаются условия нерассеянной внутренней жизни: уменьшается подвижность — больше времени для молитвы; притупляются органы внешних чувств — меньше рассеяния и больше внимания к своему внутреннему миру; меньше способность переваривать тяжелые, утучняющие вещи — естественное расположение к посту; вынужденное целомудрие. Блажен тот, кто поймет эти знаки и сам пойдет навстречу промыслу Божию о нас и постепенно заменит в своей жизненной постройке материалы тленные — несгораемыми и неразрушимыми материалами.
Часто самые страшные самобичевания, взрывы покаяния моментально исчезают от тени только признания духовником греховности кающегося. И в этом проверка источника покаяния — истинное ли оно или это только истерическое удовольствие самообнаружения, хотя бы и с возведением на себя всех возможных грехов.
«Водворяясь в теле, мы устранены от Господа» — ибо мы ходим верою, а не «видением», per fidem… et non per speciem… (2 Кор. 5, 7). Насколько «устранены» — неужели полностью? Сидим в сени смертной, в преисподней? Это моя обычная скорбь и ощущение. Выход — таинства, молитва.
Постоянная моя мысль — о недоступности для нас Бога, о Его бесконечной отдаленности от нас, о том, что даже когда мы приступаем к Божественной Евхаристии, когда мы принимаем Божественное Тело и Кровь — Господь остается в других мирах, безнадежно от нас отдаленных. Только Божия Матерь «одна из нас», «рода нашего» с такой легкостью поднялась превыше серафимов; а это было до воплощения Христа; значит, есть возможность близости. Лишь дети, наиболее «детские», вероятно, близки к Богу; но остальные? Почему нужны такие сверхчеловеческие усилия (подвижники), чтобы из миллионов один увидел ангелов, беседовал с Богом, молился бы, получая ответ? Откуда эта чугунная толща грехов, непроницаемая для Бога, для Св. Евхаристии, для жертвы Христа, для Любви Его.
Обращение на себя, автоэротизм — начало всякого греха. Смех (не улыбка) духовно обессиливает человека.
Разве есть во мне, при всей моей худости, хоть что–либо, что сознательно воспротивилось бы Христу, когда Он придет во всей своей славе? Разве не бросится к Нему неудержимо всякая человеческая душа, как к чему–то долгожданному, бесконечно желанному.
«Помянник» нянек — из десятков имен (уж непременно вся своя деревня); у «интеллигентных» — 5–6 имен.
Наша терпимость к инославным и вообще терпимость к различию богословских мнений должна питаться, прежде всего, Евангелием и Церковью — ведь христианство Иоанна совсем не то, что христианство Петра, и христианство Франциска Ассизского не то, что христианство ап. Павла. Так же и с отдельными странами и народами. Полная истина есть нечто абсолютное и потому совместимое с миром; мир и человек по существу своему ограничены, и потому ограниченно принимают истину христианства, а так как у каждого народа и человека своя ограниченность, то и христианство в их восприятии выходит особым, оставаясь по существу тем же. И дары Духа также различны, как в отдельных людях, так и в народах.
Из всех христианских исповеданий ни одно так живо не чувствует личного Христа, как православие. В
