— Недалеко. Мы приедем еще до полуночи. Минуем Вражье Урочище. Татарский Разлог, а там будет и Чертов Яр. Ой, скверно ехать там после полуночи, пока не пропоет петух. Мне-то ничего, а вот вам страшно.
Первый всадник, пожав плечами, сказал:
— Я знаю, что черт твой брат, но и на черта есть средство.
— Ну, на черта-то нету! — возразила Горпина — Если бы ты обошел даже весь свет, ища, где бы скрыть свою княжну, — лучше этого места не найдешь. Сюда никто не пошел бы после полуночи, разве только со мной, а в яру еще не ступала человеческая нога. Если кто захочет погадать, то стоит перед яром и ждет, пока я выйду. Ты не бойся, туда не придут ни ляхи, ни татары, никто. Чертов Яр — страшен, вот увидишь!
— Пусть себе будет страшен, а я говорю, что буду приходить, когда захочу.
— Да, только днем.
— Когда захочу. А если черт станет мне поперек дороги, то я схвачу его за рога.
— Ой, Богун, Богун!
— Ой, Горпина, Горпина! Ты обо мне не беспокойся. Возьмет ли меня черт или не возьмет, это уж не твое дело, только говорю тебе: советуйся со своими чертями, как знаешь, только бы не случилось чего- нибудь с княжной; если с ней что станется то уж тебя не вырвут из моих рук ни черти, ни упыри!
— Раз меня топили, когда я еще жила с братом на Дону, другой раз. в Ямполе, палач начал уже брить мне голову, а мне все ничего. Это дело совсем другое. Я по дружбе к тебе буду беречь ее от духов, а от людей она тоже у меня в безопасности. Будь покоен, она не ускользнет теперь от тебя
— Ах ты, сова! Если так, зачем же ты мне гадала и жужжала постоянно в уши: 'Лях при ней, лях при ней'?
— Это не я говорила, а духи. Теперь, может быть, и переменилось. Завтра я поворожу тебе на воде у мельничного колеса. На воде хорошо видно, только надо долго смотреть. Увидишь сам. Только ты ведь бешеный лес: скажи тебе правду — ты сейчас рассердишься и схватишься за нож…
Разговор прервался; слышен был только стук лошадиных копыт о камни и какие-то звуки с реки, похожие на стрекотание кузнечиков.
Богун не обратил ни малейшего внимания на эти звуки, хотя среди ночной тишины они могли бы и удивить; он поднял лицо к луне и глубоко задумался.
— Горпина! — произнес он, помолчав.
— Что?
— Ты колдунья и должна знать: правда ли, что есть такое зелье, что как кто выпьет его, то и полюбит? Любысток, что ли?
— Да, любысток. Но твоей беде не поможет и любысток. Если бы княжна не любила другого, то ей стоило бы дать выпить, но она любит, а тогда знаешь, что будет?
— Что?
— Она полюбит того еще больше
— Провались же ты со своим любыстком! Ты умеешь только накликать несчастье, а помочь не умеешь!
— Слушай. Я знаю другое зелье, что растет в земле. Кто напьется его, тот лежит два дня и две ночи без движения, как пень, и света Божьего не видит. Я дам ей его, а потом…
Казак вздрогнул на своем седле и устремил на колдунью свои светящиеся в темноте глаза
— Что ты каркаешь? — спросил он.
— Отстань! — вскричала ведьма и разразилась громким смехом, похожим на ржание кобылы.
— Сука! — крикнул казак.
Блеск его глаз начал постепенно угасать; он опять задумался, потом начал разговаривать как бы с самим собою:
— Нет, нет! Когда мы брали Бар, я первый вбежал в монастырь, чтобы защитить ее от пьяниц и разбить голову тому, кто дотронулся бы до нее, а она вдруг ткнула себя ножом и вот лежит теперь без памяти. Если я только трону ее, то она убьет: себя или бросится в реку не устережешь ведь!
— Ты, очевидно, в душе лях, а не казак, если не хочешь по-казацки овладеть девушкой…
— Если бы только я был ляхом! — вскричал Богун, хватаясь от боли обеими руками за шапку.
— Должно быть, эта ляшка околдовала тебя! — проворчала Горпина.
— Ой, должно быть, околдовала! жалобно подтвердил он. — Лучше бы попала мне в лоб первая пуля, или лучше бы мне кончить свою жизнь на колу… Однутопько и люблю на всем свете, и та не хочет знать меня!
— Дурак! — сердито сказала Горпина. — Ведь она же в твоей власти
— Заткни свою глотку! — вскричал в бешенстве казак — А если она убьет себя, тогда что? Я разорву тогда и тебя, и себя, разобью себе о камни лоб, буду грызть людей, как собака. Я бы отдал за нее свою душу, казацкую славу, все и ушел бы с нею за Ягорлык, чтобы только жить с нею и умереть. А она ткнула себя ножом, и из-за кого? Из-за меня! Ножом, понимаешь?
— Ничего с ней не сделается. Не умрет.
— Если бы она умерла, я прибил бы тебя гвоздями к двери.
— Нет у тебя над ней никакой власти!
— Верно, нет! Лучше ткнула бы уж она меня — может быть, убила бы…
— Глупая ляшка! Лучше бы по доброй воле приголубила тебя. Где она найдет лучше тебя?
— Устрой мне это. Я дам тебе тогда полную кубышку червонцев, да другую — жемчуга. Мы в Баре, да и раньше, набрали много добычи.
— Ты богат, как князь Ерема. Тебя, говорят, боится сам Кривонос?
Казак махнул рукой.
— Что мне из того, коли сердце болит…
Снова наступило молчание. Берег реки становился все более и более диким и пустынным. Белый лунный свет придавал деревьям и скалам фантастические очертания. Наконец Горпина сказала:
— Вот Вражье Урочище. Здесь надо ехать всем вместе.
— Отчего?
— Тут не совсем хорошо.
Они придержали лошадей. Через несколько минут к ним присоединился отставший отряд.
Богун приподнялся на стременах и, заглянув в качалку, спросил:
— Спит?
— Спит, — ответил старый казак, — совсем как дитя.
— Я дала ей усыпительного, — сказала ведьма.
— Тише, осторожнее, — говорил Богун, вперив свои глаза в лицо спящей, — не разбудите ее. А месяц заглядывает прямо в личико моему сокровищу.
— Тихо светит, не разбудит, — прошептал один из казаков.
Отряд двинулся дальше и вскоре прибыл к Вражьему Урочищу. Это был небольшой покатый холм на самом берегу реки. Луна заливала его светом, озаряя разбросанные на нем белые камни, которые лежали местами отдельно, местами вместе, напоминая остатки каких-то строений, разрушенных замков и костелов. Кое-где торчали каменные плиты, врезавшиеся в землю концами, наподобие надгробных памятников. Весь этот холм был похож на руины какого-то громадного строения. Может быть, когда-то, во времена Ягелло, здесь кипела жизнь. — теперь же весь этот холм и окрестности, до самого Рашкова, были глухой пустыней, в которой гнездились только дикие звери да по ночам водили свои хороводы разные духи.
Как только отряд поднялся до половины холма, веявший до тех пор легкий ветерок превратился в настоящий вихрь, который шумел так мрачно и зловеще, что казакам чудилось, будто среди этих развалин раздаются сдавленные тяжелые вздохи, жалобные стоны, какой-то смех, плач и крик детей. Весь холм, казалось, ожил и заговорил различными голосами. Из-за камней словно выглядывали чьи-то высокие, тонкие фигуры, между скалами тихо скользили тени, а вдали, во мраке, блестели какие-то огоньки, точно волчьи глаза; вдруг с другого конца холма, из-за густых деревьев и груды камней, послышался низкий, горловой вой, которому сейчас же ответили другие.
— Сиромахи? — шепотом спросил молодой казак, обращаясь к старому есаулу.
