— Моя смерть не за горами, но пока жив, я буду служить.
— Через какой-нибудь месяц вернусь я из Сечи и поедем мы все в Лубны, а там уже нас ждет ксендз Муховецкий с венцами.
Елена перепугалась:
— Так вы едете в Сечь?
— Князь послал с письмами. Да вы не бойтесь. Особа посла неприкосновенна даже для язычников. Вас с княгиней я немедленно отправил бы в Лубны, если бы не страшные дороги. Сам знаю, и верхом ехать трудно.
— А в Розлогах вы долго пробудете?
— Сегодня же вечером еду на Чигирин. Скорей простимся — раньше увидимся. А потом и служба: не мое время, не моя и воля.
— Ну, нацеловались, наворковались, голубки? — спросила, входя, княгиня. — Пора и обедать. Ишь, как щеки у девушки раскраснелись! Вы, рыцарь, не теряли, верно, времени даром. Ну, хорошо, хорошо, я не браню вас. Пойдемте.
Она ласково потрепала Елену по плечу и повела ее за собою. Княгиня была в хорошем расположении духа. Богуна она уже отвадила от себя давно, а теперь все шло к тому, что Розлоги и ныне, и присно, и во веки веков останутся в ее и ее сыновей владении.
А Розлоги представляли из себя немалое богатство.
Наместник спросил, скоро ли возвратятся князья.
— Каждый день поджидаю. Сначала они сердились на вас, а потом, уразумев все дело хорошенько, сильно полюбили вас, как будущего родственника. Да и то сказать, человека с вашей добротой трудно найти в нынешние времена.
Обед кончился, и Елена с наместником вышли в сад. Сад весь был, точно снегом, обсыпан ранним цветом яблонь и черешен, а за садом чернела дуброва, где куковали кукушки.
— Что-то она напророчит нам? — загадал Скшетуский и обратился лицом к лесу. — Кукушка, кукушка! Сколько лет проживем мы вместе с этой панной?
Кукушка начала куковать. Насчитали более пятидесяти раз.
— Дай Бог!
— Кукушка всегда говорит правду, — серьезно заметила Елена.
— А если так, то я еще раз ее спрошу! — воскликнул наместник. И он вновь спросил:
— А деток у нас много будет? Отвечай, вещая птичка!
Кукушка, точно по заказу, прокуковала не больше не меньше, как двенадцать раз.
Скшетуский от радости ног под собой не чуял.
— Ей Богу, умереть мне старостой. Вы слышали?
— Ничего я не слыхала, — прошептала смущенная Елена. — Даже не знаю, о чем вы и спрашивали.
— Повторить, что ли?
— Не надо.
Весь день прошел, как сон. Вечером настало время долгого, горячего расставанья, и наместник выехал в Чигорин.
Глава VIII
Скшетуский застал старого Зацвилиховского в большом волнении: из Сечи доходили грозные слухи. Теперь уже не было никакого сомнения, что Хмельницкий готовился с оружием в руках добиваться осуществления казацких привилегии и отмщения за свои личные обиды. Зацвилиховский имел сведения, что он теперь проживает в Крыму, испрашивает помощи у хана и не сегодня завтра появится в Сечи. Весь Низ готовился к борьбе с республикой; буря приближалась с каждым часом. Отдаленные и неясные признаки тревоги сменились прямою уверенностью в неизбежности резни. Великий гетман, не придававший прежде особого значения всему этому делу, теперь приблизил свое войско к Черкассам; отдельные части доходили даже до Чигирина, чтобы как-нибудь помешать казакам присоединиться к своим недовольным товарищам. Из городов и селений валили толпы народа — все в Сечь. Шляхта, наоборот, торопилась переехать в город. Толковали, что восстание вспыхнет в южных воеводствах. Несчастная Украина разделилась на две половины: одна спешила в Сечь, другая группировалась около обоза коронного; одна держалась за установленный порядок вещей, другая требовала безграничной свободы; одна хотела сохранить то, что было результатом векового труда, другая стремилась уничтожить все. Скоро брат должен был восстать против брата.
Но пока тучи еще клубились на украинском горизонте, пока раздавались только одиночные удары грома, люди, казалось, еще сами не давали себе отчета, не знали, до какой бури разыграется приближающаяся гроза. Может быть, не знал этого и сам Хмельницкий, который в это время писал письма, исполненные жалоб и вопросов то к пану Краковскому, то к комиссару казацкому, то к коронному хорунжему и вместе с тем клялся в верности Владиславу IV и республике. Хотел ли он выиграть время, или думал, что есть еще возможность предотвратить междоусобицу, — об этом говорили разное; только два человека не ошибались ни на йоту.
Это были Зацвилиховский и старый Барабаш.
Старый полковник тоже получил письмо от Хмельницкого, письмо грозное, язвительное и вызывающее. 'Мы с целым запорожским войском, — писал Хмельницкий, — употребим все усилия, чтобы привести в исполнение те привилегии, которые ваша милость хранили у себя на дому. А так как вы таили их ради собственных выгод, то все запорожское войско считает вас полковником над овцами или над свиньями, но не над людьми. Я же, с своей стороны, прошу вашу милость простить мне, если я не угодил вам в чем-либо в своем убогом домишке в день св. Николая и что я отъехал в Запорожье без вашего разрешения.
— Видите, как он насмехается надо мною? — жаловался Барабаш Скшетускому и Зацвилиховскому. — А я его когда-то учил военному делу, отцом родным был для него.
— Он говорит, что будет со всем запорожским войском добиваться осуществления привилегий, — заметил Зацвилиховский. — Говоря просто, это — гражданская война, самая страшная изо всех.
— Я вижу, что мне нужно спешить, — согласился с ним Скшетуский. — Дайте мне поскорее письма к лицам, с которыми мне придется иметь дело.
— К кошевому атаману у вас есть?
— Есть от самого князя.
— Я вам дам к одному куренному, а у пана Барабаша там есть родственник, тоже Барабаш; от них вы все разузнаете. Впрочем, кто знает, не опоздало ли ваше посольство? Тому, кто хочет знать, что там делается, ответ один: дурное делается; а если хочет знать, чего держаться, — ответ тоже один: собрать как можно больше войска и соединиться с гетманами.
— Так вы пошлите кого-нибудь к князю с этими советами, а я должен ехать, раз меня послали, — ответил Скшетуский.
— Да знаете ли вы, что вам предстоят величайшие опасности? — воскликнул Зацвилиховский. — И здесь народ возбужден до такой степени, что усидеть трудно. Если бы не близость коронного войска, чернь сейчас же бросилась бы на нас. Представьте, каково же теперь там! Вы просто лезете зверю прямо в пасть.
— Пан хорунжий, Иона был не только в пасти, но в чреве кита, и при помощи Бога вышел оттуда невредимо.
— Коли так, поезжайте. Одобряю ваше мужество. До Кудака вы доедете спокойно, а там увидите, что вам делать. Гродзицкий — старый солдат, он вам вернее скажет. А к князю я поеду сам; уж если мне на старости лет еще раз суждено сражаться, то я предпочитаю сражаться под его знаменем. А теперь я приготовлю для вас лодку и гребцов.
Скшетуский вышел и направился прямо на свою старую квартиру в княжеском доме, чтоб