А рядом раздаются дикие возгласы: 'Гу! Га! — Гу! Га!' — это совершенно пьяные, вымазанные дегтем казаки отплясывают трепак. Все вместе взятое производило впечатление дикой, ничем не сдерживаемой силы. Зацвилиховскому достаточно было бросить один взгляд, чтобы убедиться в справедливости слов Барабаша. Да, малейшая искра могла воспламенить этот люд, охочий до грабежа, привыкший к битвам, каких немало было на Украине. А за этими толпами стояла еще Сечь, стояло Запорожье, только недавно обузданное и после Маслова Стола подчиненное правильной власти, но нетерпеливо грызущее свои удила, не забывшее своих бывших привилегий, ненавидящее комиссаров. А Запорожье представляло организованную силу. Эта сила имела за собой, кроме того, симпатию неисчислимых масс крестьянства, менее терпеливого, чем крестьянство других провинций республики. У первых под самым боком — Чертомелик, а на нем безвластие, разбой и воля. И пан хорунжий, хотя сам русин и православный, человек старый, хорошо помнил времена Наливайки, Лободы, знал украинское разбойничество лучше, может быть, чем кто-либо на Руси, а зная в то же время Хмельницкого, видел, что он стоит десятка Лобод и Наливаек. Он понял, какие результаты может иметь его бегство в Сечь, особенно с королевскими письмами, о которых пан Барабаш сказал, что они были полны обещаний для казаков и поощряли их к противодействию шляхте.
— Пан полковник черкасский, — сказал он Барабашу, — вы должны ехать в Сечь, парализовать влияние Хмельницкого и умиротворять, умиротворять!
— Пан хорунжий, — ответил Барабаш, — я вам скажу только одно, что при известии о бегстве Хмельницкого с бумагами половина моих черкасских людей нынешней ночью последовала вслед за ним. Мое время службы минуло — мне могила, не булава.
Барабаш был хороший солдат, но человек старый и без всякого влияния.
Наши друзья незаметно подошли к дому Зацвилиховского. Старый хорунжий понемногу пришел в себя и приказал подать меду.
— Все это пустяки, — заговорил он, — если, как говорят, готовится война с басурманами, а оно, кажется, так и будет. Хотя республика не желает войны, а сеймы уже и так немало испортили крови королю, король все-таки может поставить на своем. Весь этот огонь можно обратить на турка, и во всяком случае мы выиграем время. Я сам поеду к пану Краковскому, изложу ему положение дел и буду просить его придвинуть к нам войска как можно ближе. Успею ли я или нет — не знаю, потому что он, несмотря на свою военную опытность и ум, страшно самоуверен и не терпит чужого мнения. Вы, как полковник, держите казаков в страхе, а вы, как наместник, по приезде в Лубны предостерегите князя, чтобы он обратил внимание на Сечь. Repeto: мы имеем время. В Сечи народу теперь немного; разошлись за рыбой, за зверем, да разбрелись по украинским деревням. Прежде чем соберутся вместе, много воды в Днепре утечет. Наконец, имя княжеское все еще страшно, и если узнают, что он обратит внимание на Чертомелик, может быть, будут тихо сидеть.
— Я из Чигирина хоть через два дня готов выехать, — сказал наместник.
— И отлично. Два-три дня ничего не значат. Вы, как полковник, разошлите гонцов с известиями к коронному хорунжему князю Доминику. Да вы, кажется, спите, как я вижу?
Действительно, Барабаш сложил руки на живот и глубоко задремал, а потом начал даже и похрапывать. Старый полковник, когда не был занят своими любимыми занятиями, питьем и едою, обыкновенно спал.
— Посмотрите, — тихо сказал Зацвилиховский, — вот при помощи такого-то старика варшавские умники хотят держать казаков в страхе. Бог с ними. Верили также и самому Хмельницкому; великий канцлер даже с ним в переговоры какие-то входил… Покажет он им.
Наместник вздохнул в знак сочувствия. Барабаш всхрапнул сильнее и пробормотал сквозь сон:
— Спаси Христос! Спаси Христос!
— Когда вы думаете выбраться из Чигирина? — спросил Зацвилиховский.
— Дня два придется Чаплинского подождать. Должно быть, он станет требовать удовлетворения за понесенную обиду.
— Не станет. Скорее он своих слуг послал бы на вас, если б вы не носили княжеских цветов, но поссориться с князем — страшное дело, на которое не осмелится даже слуга Конецпольских.
— Я уведомлю его, что жду, а там дня через два или три поеду. Засады я тоже не боюсь, недаром у меня сабля под рукой и люди.
Наместник распрощался со старым хорунжим и вышел.
Над городом стояло такое зарево от костров и бочек, что казалось, весь Чигирин объят пламенем, а говор и крики еще более усилились с наступлением ночи. Евреи и носа не показывали из своих домов. В одном углу рынка два чабана распевали унылые степные песни. Дикие запорожцы плясали около костров, бросали вверх шапки, стреляли из пищалей и пили горилку целыми квартами. Там и сям затевались потасовки, усмиряемые людьми подстаросты. Наместник должен был расчищать себе дорогу рукоятью сабли и, прислушиваясь к казацкому гомону, приходил мало-помалу к убеждению, что взрыв недалек. Ему казалось, что окружающие люди бросают на него злобные взоры и шепчут ему тихие проклятия. В ушах его еще стояли слова Барабаша: 'Спаси Христос, спаси Христос!', и сердце его забилось сильнее.
А в городе тем временем чабаны заводили все более и более громкие песни, а запорожцы палили из самопалов и купались в горилке.
Выстрелы и дикие крики доходили до ушей наместника даже и тогда, когда он лег спать в своей квартире.
Глава III
Через несколько дней отряд нашего наместника быстро подвигался к Лубнам. Переправившись через Днепр, он пошел широкой степною дорогой, которая вела на Жуки, Семь Могил и Хорол и соединяла Чигирин с Лубнами. В отдаленные времена, перед битвою гетмана Жулкевского под Солоницей, этих дорог совсем не было. В Киев из Лубен ехали степью и лесами, в Чигирин — водой. Вообще это надднепровское государство — старая половецкая земля — было просто пустыней, заселенной немного более, чем Дикие Поля, — пустыней, часто навещаемой татарами и открытой для запорожских шаек.
Над берегами Сулы шумели огромные, почти девственные леса, по низким берегам Рудой, Слепорода, Коровая, Оржавца, Пселы и других больших и малых рек и речек тянулись луга и болота. В этих лесах и болотах нетрудно было отыскать безопасное убежище зверю разного рода; в непроходимых лесных чащах проживали туры, медведи и кабаны, а рядом с ними многочисленная братия волков, рысей, куниц, целые стада серн; в болотах и речных заводях колония бобров возводила свои замысловатые постройки. В Запорожье ходили слухи, что между бобрами есть столетние старцы, белые от старости, как снег.
В высоких, сухих степях плодились стада диких лошадей, с кудлатыми головами и налитыми кровью глазами. Реки кишели рыбой и укрывали в своих тростниках бесчисленное множество водяной птицы. Чудная была эта земля, наполовину уснувшая, но все еще носившая следы прежнего жилья человеческого! На каждом шагу — развалины каких-то доисторических городов; сами Лубны и Хорол возникли на старинном пепелище; на каждом шагу — могилы новые и старые, уже поросшие лесом. И здесь, как на Диких Полях, ночью являлись духи и упыри, а старики-запорожцы рассказывали у ночного костра чудесные вещи о том, что иногда творится в этих лесных чащобах, откуда доходил вой неведомых зверей, крики полулюдские, полузвериные, отголоски не то битвы, не то охоты. Под водою звенели колокола затопленных городов. Земля была малоудобная и еще менее доступная, местами чересчур болотистая, местами безводная, спаленная, сухая и вовсе небезопасная для поселенцев. Как только осядут они и начнут обзаводиться хозяйством, является татарская шайка и все уничтожает. Края эти посещали часто лишь запорожцы для охоты на бобров и прочих зверей и для рыбной ловли. В мирные времена большая часть низовцев разбредалась из Сечи на охоту, или, как тогда говорили, на промысел, по всем рекам, оврагам, лесам и камышам, охотилась на бобров в таких местах, о существовании которых мало кто и знал.
Но все-таки и оседлая жизнь пробовала привязаться к этой земле, как растение, которое хочет
