Отряд пошел дальше… Вот и Вражье урочище. Это был холм у самой реки, невысокий и скругленный, словно опрокинутый щит. Месяц заливал его своим светом и озарял камни, разбросанные тут и там по его склонам. Камни лежали и по одному, а кое-где в грудах, точно остатки каких-то построек, разрушенных замков и церквей. Местами из земли торчали каменные плиты, точно надгробные памятники, да и вообще весь пригорок походил на кладбище. Может быть, давно, во времена Ягелло, и здесь кипела жизнь; теперь же и холм и вся окрестность, вплоть до Рашкова, представлялись глухой пустыней, где жил только дикий зверь, а по ночам нечистая сила водила свои хороводы.
Только отряд поднялся до половины склона, легкий ветерок, дувший до сего времени, сразу перешел в настоящий шквал, завывавший так зловеще и уныло, что казакам показалось, не выходят ли стоны из глубин этих могил, не слышится ли оттуда хохот, плач и жалобные детские голоса? Весь холм оживился, наполнился жуткими звуками; из-за камней, казалось, выглядывали темные, высокие фигуры; уродливые тени тихо ползли от одной плиты к другой. Вдали, во мраке, сверкали огоньки, похожие на волчьи глаза, и, наконец, с другой стороны холма послышался низкий, утробный вой, подхваченный сразу десятками других.
— Волки? — шепнул молодой казак, обращаясь к старому есаулу.
— Нет, упыри, — еще тише отвечал есаул.
Лошади начали прядать ушами и храпеть. Впереди Горпина вполголоса шептала какие-то непонятные слова, словно молилась дьяволу. Только на другой стороне холма она обернулась и сказала:
— Ну, теперь кончено. Теперь пойдет уже хорошо. Я их еле сдержала, очень голодны.
Казаки облегченно вздохнули. Богун с Горпиной снова поехали впереди, а их охрана, которая доселе сдерживала дыхание, начала перешептываться между собой. Каждый вспоминал о своих встречах с духами или упырями.
— Если бы не Горпина, мы бы не прошли, — сказал один.
— Знает свое дело, ведьма.
— А наш атаман и черта не боится. Он ничего и не слышал, только на свою княжну смотрел.
— Если бы с ним случилось то, что со мною, то он бы так не храбрился, — заметил старый есаул.
— А что с тобой случилось, Овсивой?
— Ехал я раз из Рейментаровки в Гуляйполе, ночью, мимо кладбища. Вдруг что-то сзади с могилы прыг на седло. Обернулся — младенец, синий весь, бледный!.. Видно, его татары вместе с матерью взяли в плен, а он там и умер некрещеный. Глаза у него горят, как свечки, и все он плачет, все плачет. Прыгнул он с седла ко мне на спину; чувствую, кусает за ухом. О, Господи! Упырь. Но я долго служил в Валахии, там упырей больше, чем живых людей, знаю, как с ними расправляться. Соскочил я с коня, и кинжал в землю. Сгинь, пропади! Он застонал, ухватился за рукоятку кинжала, да так по острию и спустился в землю. Я провел кинжалом крест по земле и поехал дальше.
— Так в Валахии столько упырей?
— Всякий валах после смерти делается упырем. А валашские хуже всех. Там их называют бруколаки.
— А кто сильней: дидко [68] или упырь?
— Дидко сильней, а упырь лютее. Дидко, если сумеешь его заговорить, так он тебе служить будет, а упырь ни на что не годится, только кровь высасывает. А все-таки дидко над ними всегда атаман.
— А Горпина и дидку приказывает. Ну, если бы она не имела над ним власти, наш атаман не отдал бы ей своей невесты, потому что бруколаки больше всего любят девичью кровь.
— А мне ее жаль, — сказал молодой казак. — Как мы ее в носилки клали, то она сложила свои белые руки и так просила, так просила: убей, говорит, не губи несчастную.
В это время к ним подъехала Горпина.
— Эй, молодцы! — крикнула она. — Вот и Татарская лощина, но вы не бойтесь, тут только одна ночь в году страшна, а Чертов яр и мой хутор уже недалеко.
Действительно, вскоре послышался собачий лай. Отряд вошел в овраг, идущий в сторону от реки, и такой узкий, что четверым всадникам едва можно было проехать. Но постепенно отвесные стены оврага все расступались и образовывали довольно обширную площадку, слегка пологую и замкнутую с боков скалами. Кое-где виднелись высокие деревья. Ветра здесь не было. От деревьев падали длинные черные тени, а на озаряемых луной участках ярко светились какие-то белые, круглые и продолговатые предметы, в которых казаки с ужасом распознали человеческие черепа и кости. Немного погодя вдали, между деревьями, блеснул огонек, а потом прибежали два пса, страшные, огромные, с горящими глазами, с оскаленными зубами. Узнав голос Горпины, они успокоились и начали бегать вокруг всадников.
— Это не собаки, — проворчал старый Овсивой голосом, в котором звучало глубокое убеждение.
Но вот из-за деревьев показалась хата, за ней конюшня, а дальше, на взгорье, еще какая-то темная постройка. На вид хата была добротна; окна ее светились.
— Вот и моя усадьба, — сказала Горпина Богуну, — а там мельница. Она мелет только наше зерно, а я ворожу на воде, что сбегает по колесу. Поворожу и тебе. Княжна будет жить в светлице, а если ты думаешь стены убрать, ее придется на время перенести на другую половину. Стойте и слезайте с коней!
Отряд остановился. Горпина возвысила голос:
— Черемис! Эй, Черемис!
Из хаты вышел какой-то человек с пучком зажженной лучины и молчаливо начал разглядывать приехавших.
Это был старый, отвратительно безобразный человечек низенького роста, почти карлик, с плоским квадратным лицом и косыми глазами.
— Ты что за черт? — спросил его Богун.
— Не спрашивай его; у него язык отрезан, — сказала Горпина.
— Подойди-ка сюда поближе.
— Послушай, Богун, — продолжала колдунья, — а может быть, княжну лучше на мельницу отнести? Здесь будут убирать светлицу, гвозди вбивать, как бы она не проснулась.
Казаки спешились и начали с особой осторожностью отвязывать носилки. Сам Богун наблюдал за ними и придерживал носилки, когда их переносили на мельницу. Карлик шел впереди и освещал дорогу. Княжна, благодаря сонному зелью Горпины, не просыпалась. Может быть, девушке снились радостные сны; она улыбалась во время шествия, более похожего на погребальную процессию. Богун смотрел на нее и чувствовал, как сильно бьется его сердце. 'Радость моя, кукушечка моя!' — тихо шептал он, и грозное, но красивое лицо атамана становилось кротким и озарялось жарким пламенем любви, которая охватывала его все сильнее и сильнее. Так огонь, забытый путником, охватывает дикие степи.
— Если не проснется, здорова будет, — сказала идущая с ним рядом Горпина. — Рана ее заживает, здорова будет.
— Слава Богу! Слава Богу! — ответил атаман.
В это время казаки сняли с лошадей вьюки и начали доставать оттуда добычу, взятую в Баре, — бархат, ковры, парчу и другие дорогие ткани. В светлице зажгли яркий огонь; нагота деревянных стен быстро исчезла под разноцветными тканями. Богун не только позаботился о крепкой клетке, но еще и украшал ее, чтоб неволя не казалась птичке чересчур тяжелой. Ночь уплывала, а в светлице все еще раздавались удары молотка. Наконец, когда уже все стены были завешаны, а пол устлан досками, сонную княжну принесли назад и положили на мягкую постель.
Все утихло. Только в конюшне еще раздавались крики и хохот, более похожий на лошадиное ржание: то колдунья, любезничая с казаками, раздавала им оплеухи и поцелуи.
Глава II
Солнце было уже высоко на небе, когда на другой день княжна открыла глаза.
Взгляд ее упал прежде всего на стену и надолго остановился на ней, потом перешел на потолок, на
