Пошли к метро. И набрели на кинотиятер. Силушек больше нету мотаться и вот уж действительно: «О, счастливчик!» О, лаки мэн. Я и третий раз с удовольствием посмотрю. «Энималз» же, ексель-моксель, а по идее, куда как и лучшее[35]. Правда, говорят, сильно порезанный фильм, и музыки там километра на два поболе и сексушки в оригинале всякие. Но это нам вряд ли увидеть, и так спасибо до земли.
Две серии, как раз времечко убить. И что симпатично, с толком. И уж, в любом случае, несравненно лучше, чем шататься по Москве или дышать миазмами на вокзале.
Кому как, а мне после таких фильмов фантазии всякие в голову лезут. Например, не слабо бы, как Алан Прайс на своем автобусе вот так вот разъезжать с концертиками, да хоть и по деревням по нашим. Бэнд он зе ран[36].
Ну кто бы отказался? Вот те жизнь: живи и грейся.
Из зала вышли — на выходе москвичи пленками шинкуют с фонограммой из фильма. «Песни Алана Прайса» на коробочке написано. Учись, деревня, — Москва!
В «Икарусе», с устатку, столицу недобром помянув, один бутылёк отворили: клубникой по салону потянуло, народ носами завращал, принюхиваясь. Коробку с зефиром распатронили, не жалючи, а с бабаевским зефиром в шоколаде, хоть и из горл
Шоб я так жил! «Лето, ах, лето» по «Маяку», водила на всю костромскую царицу публики вывернул. Кресло вниз до отказа, занавеску на лицо.
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень…
8
Слово купеческое — не разлей вода. Даже высокооктановая. Должок, как и яичко, дорог к ста грамм.
Наменяли на красненькие мятый хабар — красненькими платеж красен, — какими взял, такими и отдай, а срок вот он, на носу, как у беременной бабы живот — красный день календаря.
Сексуальный цвет, кстати. Лёлик с Кушей, у себя в комнате, по углам, за кровати, фотофонарей позасовывали — изучают фактор цвета на практике. Говорят, что результаты превосходят ожидания: рыбок в аквариуме расплодилось видимо-невидимо, кишмя кишат, вертухаются, поголовье увеличивая.
На праздничный день вьются флаги у ворот, музыка играет, чучелы развешивают, наш рулевой, вперед к победе, слава, да здравствует годовщина, крепите, возьмем повышенные, ударным, мирпис, нетвойне, напредпраздничнуювахту, великийоктябрь, очередь в магазинах, очередища, очередюга, выкидон, сосиски, восклицательный знак, масло сливочное, два восклицательных знака, кара-кум на севере, водка, бормотуха, менты, менты, менты, браво брависсимо, менты здесь, менты там, демонстрация — кто не придёт — лишат стипы.
По дороге следования зашли в подворотню, портвешка взяли на грудь по триста пятьдесят, а ты гляди смелей, гляди да веселей. Хотя глядеть особо не на что.
Утро нежным светом не красит. Погодка не балует: облачность самая что ни на есть переменная; осадки, переходящие в мокрый снег, норовят мерзко за ворот вместо трафаретного холодка; шуму на улицах хватает; с добрым утром, дорогие товарищи, не спится вам в выходной; с рассветом, понимаете ли, вся страна, как к мартену. Эх, не поймут нас те, кто к шести утра привык к гудку заводскому. Мужики идут — проснулись, чуваки бредут — согнулись.
Под вечерок, отоспавшись после шествия, завалили с Минькой в Чикаго к Маэстро, отдать бабки за микрофон.
Заведение под завязку, семечку негде упасть, народу море, водки по колено. Самое бы время капусту рубить, хабар в карман скирдовать, но нет на эстрадке никого, ни шнуров нет, ни проводов. Магнитофон и тот не крутят, магнитофона в Чикаго отродясь не бывало: не балуют здесь особо, не велики баре — и без музыки посидят, раз музыкантов нет.
Ну, а насосам что? Нет и нет. Насосы и так надудонятся водовкой, под взаимные душеизлияния так еще и лучшей: ни на баб, ни на одессу-маму отвлекаться не надо: сиди, своё втолковывай, выворачивай нутря наизнанку, авось не плюнут туда. Краснеют дурной кровью, рюмки роняют, табачищщщще гаром от пожарищ, шум-гам-тарарам, ебтвоюматьблядьсукакурва.
Маэстро поленом валяется в каморке для инструмента, внутренностями страдает, плюёт жёлтеньким на пол. Много уже наплевал. Приличное у него слюноотделение. Как у собаки Павлова.
Конфликтует тело с организмом, да так, что говорить не можется, мотнул нам головой и сплюнул.
— Маэстро, тут давеча слух прошел, что ты никак оковы сбросил, снова молод и красив и совсем не женат?
— У меня с ней, с крысой, брестский мир, — покряхтел он страдальчески, ноги на пол стаскивая. — Ты меня не трогай, я тебя не трону. Комнату мелом поделили пополам: она на своей, а я на своей и граница на замке, только карацупы у нас нет. А так, всё как положено — суверенитет и невмешательство во внутренние дела. Нафуфырилась тут со своими лярвами с работы в «Центральный», столик там заказали, по телефону с ними каждые полчаса стрекочет, громко так, тра-та-та, мальчики, хули-мули. Смешно, ёбтыть. Свою половину прибрала-намыла, скатёрки-салфеточки, икебану навела, а я границу не переходил, я на своей территории кучу навалил — и салют, камарадо, неделю не живу.
— Ну, ладно, не переживай.
— А чего мне переживать? Пусть она переживает. Мне переживать ровным счетом нечего.
— Ты где так надринкался? Харю раздуло, как дерижбандер[37] .
— Встретил одного… Раздолбай иваныча. Как раз из сберкассы шел, всю капусту с книжки под ноль снял, пока до развода не дошло. То-то моей будет радости, когда узнает. Говна-пирога тебе, а не башельки, — сотряс Маэстро воздух энергичной фигой. — Этот мудер «ибанес»[38] мне втюхал, ну и загудели на три дня, обмывали это дело. В железку пошли, блядюг каких-то сняли, профур самых последних, глядеть, блин, страшно. Я теперь, наверно, месяц не смогу: так натёр — в руки взять больно.
— Трипачок, наверно, — обрадовался Минька.
— Да не боись, — отмахнулся Маэстро. — Загнул ей салазки, качал-качал, чуть не уснул. Целый час, наверно, по пьяни-то. Утром пошел на горшок, гляжу: ебить твою двадцать! вся залупа в говне, помойка ты такая. — Маэстро, сморщившись, сплюнул длинненько. — Что пили, что ели? Отравился, наверно. Блевать, сука, нечем, а крутит всё внутри, и жрать-то охота и жрать не могу — не держится. Лимонадику попил — зеленцом вывернуло.
— Ну поня-я-я-ятно, — посочувствовали со знанием дела. — Тебе б рассольчику. Или ушицы. Хорошо оттягивает.
— Да не мо-гу ни-че-го, — сказал Маэстро по слогам. — Говорю: не принимает. Всё сразу назад. Мне уж тут бабы и чаю, и хуяю… — махнул он рукой.
Оставили его подыхать. Пошли в зал, приблудились к компании какой-то с уголку, заказали по сто ради праздничка и горячее. Просто есть охота всего-навсего. А тут недорого, жаба не душит.
Сидим, ждем официантку разворотливую, вдруг кто-то сзади ко мне подошел, глаза закрыл. Потрогал руки, да и так ясно: коза какая-то, их привычки такие парфюмерные.
— Джамиля-зульфия-саида-хафиза-заира-зухра-лейла, — повернулся, ба! коза кудрявая, которая п
Потащила меня танцевать спьяну. Какие танцы, милая? на губах что ли сыграть брум-брум? на гребешке? Слово за слово, рублем по столу; побирляли мы с Минькой не жёвано летит; забежали к Маэстро, взяли обратно бабки, что за микрофон принесли; он только рукой махнул, ни до чего ему; прихватил я заодно из каморки какой-то манускрипт просветиться — что-то там на машинке отшлёпано про «Папл»; три «Варны» взяли с собой, взяли бифштексов кулек, консерву заморскую, взяли Любу с подружкой (вот и
