Буги-вуги

— А сколько пластинка стоила? На костях.

— Дешевка. Рублей двадцать пять. Самая шикарная — пятьдесят.

— Тоже было время смотри, да?

— Действительно, — сказал Маныч, затуманившись, — время было.

— Я тоже в музыку по радио въехал. По «Голосу Америки» как-то Юрия Осмоловского поймал, лет в тринадцать. «Поп-музыка один», «поп-музыка два». Помнишь, Лёля?

— По вторникам и средам.

— Ага. Я в первой же передаче «Дорогая»[102] услышал и «Ответа нет»[103]. Всё! Я даже не знал, что такое может быть. Такого в моей жизни просто не было! Да и где в нашей деревне? Жизнь перевернулась. Я потом залез на чердак и натурально заревел. Как ребенок, ей бо! Эмоции некуда было девать.

— Я больше на Криденсах торчал, — сказал Минька. — «Ай пут э спил он ю»[104]. Ну и «Битлз», конечно. Е-е, лов ми ду.

— Волна плавает, глушилки воют, а чтоб расслышать, врублю погромче, да из другой комнаты слушаю. Мать всегда ругалась — боялась соседи услышат.

— «Битлз», — Маныч отмахнулся рукой, как от мухи. — Нас за длинные волосы из универа выгоняли. А если узнают, что слушаешь что-то, «голоса» всякие — труба. Так законопатят… Буржуазный разложенец. Идолопоклонство перед Западом. — Маныч счастливо хмыкнул. — Мы как-то у приятеля, Тома Джонса слушали. Купили у негритоса пластинку — студенты же учились, патрисы всякие да лумумбы, возили. По- моему Том Джонс. С криками. Главное, чтобы криков было побольше, вот тогда вобюлиманс. Всё крики считали. На той пластинке в одной песне было шестнадцать криков. Как сейчас помню. А у чувака этого, батяня комитетчик был, — пояснил Маныч. — Стоим на коленях перед колонками, плачем, волосней трясем, вдруг папаша его, как лист перед травой: «А! А! — у него аж слов не было. — Ублюдки! Я за это с заразой всю жизнь боролся!? Хлоркой вас, начисто! Как паразитов!» Думали его кондрашка хватит. О, как было, а ты — «Дорогая»…

— А когда ты, Артух, универ успел? Всегда говорил что в муське…

— Три годика, почитай, на филфаковских лекциях отсыпался. Пока оттуда не ого. Я, конечным делом, учебным процессом манкировал — ну какого я, как все, с утра пораньше в эту богадельню потащусь? Идите, пиздюки, если у вас думалка атрофировалась, а у меня своих мыслей до хуища. Но это-то еще ладно. На сексофоне парнишке слишком нравилось дудеть. Ду-ду-ду, ду-ду-ду, сидит ворон на дубу. А тогда хуже джазу да сексафону зверя ж не было. Это не анекдот. Люди жизнь клали. Ты сегодня любишь музыкальный самогон, падло, а завтра наши поезда под откос полетят? Заграница — это вам не фразеология да литературоведение. Не паллиатив с эвфемизмом. Это, мать ети, почище траектории. Никто не видел, руками не трогал, но советская малина врагу сказала «нет». Декан у нас на факультете, гладкий ежик, как телефон, — Маныч надул щеки, выпустив воздух, — «из бывших», как они любят выражаться. Сам пятнарик отмотал, а туда же, сука прокисшая. «Мы не трубачей готовим, молодой человек, мы готовим воспитателей». Это филологи у него, мудака, воспитатели. Честный, как сама Правда. «Музыка — пища для души, говоришь? Ну и носи ее за бархат». Из общаги в тот же день. Паспорт в зубы и чтоб в три дня из Москвы. От то начались дела-а… Московская прописка — это почище негритянского блюза. О ней не романы — диссертации можно писать. Сначала по друзьям, потом знакомым, затем вокзалы, а там и милиция. Чуть по бомжовке не сел. — Маныч потянулся к сигаретам. — Ночами, как пес, пустые улицы раскручивал. И на аске жил… Натурально, в босяки засосало. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Молодой был. Зеленый. Это я теперь знаю, почем кило музыкой отравиться. — Он помолчал, раскуривая сигарету. — Всё равно, что на Вия смотреть. Да и Москва… Она в тебе, как седуксен в водке, растворяется. Из Москвы уехать — это уже руби канат, уже не жизнь. Кто там не живнул, а жил, — в болоте стухнет. Адреналинчику не будет хватать. Если Москва у тебя в крови она всегда будет тянуть, как любовница.

— На Москве сошелся клином белый свет.

— Есть Россия. А есть Москва.

Маныч замолчал, лениво покуривая.

— Так и всё? — спросил я.

— Поезд мчится, огоньки, дальняя дорога. Только без меня, — усмехнулся Маныч. — Ничего-ничего, мечтал. Я еще вернусь. Как Деникин, на белом коне. Вы еще вздрогнете. Да-а, — втянул он сигаретный дым сквозь зубы, — жди, когда черт сдохнет, он еще и хворать не надумал. Это только у других сказка складно сказывается. А у тебя? Через пень-колоду. Да с прискоком. Можно было бы уйти в милиционеры. А что? Не я первый. Малость помучаешься и втянешься. Мы ведь все родились ментами. Так-то. А подумаешь: сколькие могли это сделать — и ведь не сделали. А могли. Какой-никакой выход. И не осуждай. У нас или в рыло, или ручку пожалте. Или в менты — или наоборот. Нет серединки наполовинку. Но, опять же, мать их ёб, почему я должен жить не за счет того, что должен делать? Почему? Скажите мне! Почему мне достаточно знать себе цену — и этого достаточно. И пиздец! Вот говорят, настоящая победа — это поражение. Чем сильнее проиграешь — тем шикарней приз? Так что ли? Какой дурак это придумал? Уж точно не наш. Точно не русский человек. Еще говорят, стоя на дне падать некуда. — Маныч старательно затушил окурок. — Лишь бы соврать покрасивей. И к тому же с серьезной рожей, как у нас вся дурь делается. Не смешите вы меня. Падать можно бесконечно. Это я вам скажу. — Он, постанывая, покрутил головой, разминая шею. — А Москва потом тоже скурвилась. Зажралась. Всех продала и перекупила. Кого славой, кого халявой. Кому перо, кому станок, кому портвейн пить. Это в наши времена в столице забавно было. Москва — город затейный, что ни дом, то питейный, как один малый из Харькова говаривал. Штаны, шпанёнок, хорошие шил. Кстати, меня и девственности только в Москве лишили, стыдно сказать на каком году жизни. На психодроме…

— Где? — переспросил Лёлик.

— На Моховой дворик был такой знаменитый. По стадионам евтушенки выступали, а там андеграунд собирался. Помню, Лёня Губанов читал — девки в обморок падали. Святые какие-то стихи. Завораживающие. Как колокол в чистом поле. Я до сих пор ничего близко не встречал. Где вот парень сейчас? Спился поди. Или в желтом домике. Вот это поэт был. Мессия. Ах, какие стихи, — Маныч сжал кулак. — На Моховой меня и сняла одна. Эмансипэ в свитере до колен. Такой уж, помню, смешной свитер — как сеть рыбацкая. Титяхи наружу вываливаются. Утащила к себе в коммуналку на Арбате, выпили на брудершафт, а до дела дошло, я и вставить не успел — кончил. Как она разозлилась! Думал, убьёт. Ё-ё! «Сметану есть надо!» Почему сметану? До сих пор не пойму. А что я тогда? — пацан, этого дела не нюхал. Первый блин. Выпили с горя, разговорились. Закочумала она, я, глядишь, тоже перья расправил, и — всё путем, цимес. У нее восторг чувств, давай свою поэзию мне читать… Кто тогда только стишата не кропал. Если по правде сказать. На мертвой бумаге живые слова… Хотите я вам стихи почитаю? Настоящие.

— Ну-ка давай, ебанидзе.

— Лучше спой, слушай.

— Не, Артух, серьезно, почитай. Не слушай этих мудаков.

— Я что? против что ли? Я и говорю — мне, наоборот, интересно. Артуш, давай, конечно. Я в смысле — почитай.

— Какие времена были, — с сожалением сказал Маныч. — В газетах не прочитаешь.

— Не пуп чесать деревянной ложкой.

— Верно, Миша, говоришь. Вы, ребята, конечно, простите меня, я что-то совсем бухой, несу всякое. Но что толку если я вам про Натали Саррот или Алена Гинзбурга буду рассказывать? Какое вам дело до того, что разрушение формы может доходить до абсолюта? А? Вам же скучно будет. Про авангард мне… «Авангард». Ха-ха. А почему? Потому что вы живёте никак. Ни холодные, ни горячие — только выплюнуть. А у нас и в самом деле время было интересное. Живое. Настоящее. И жили интересно. Весело, дырбулщир, жили. А вы, я смотрю, даже веселиться и то не умеете. Неинтересно у вас. Скучные вы, как валяный сапог. Пойду-ка я, пожалуй.

— Артух, погоди, ебтыть, куда бухой-то? Да садись ты!

— Не-е-ет, чуваки, я вот не пойму: вы нормальные, нет? Вы же не музыканты. Не му-зы-кан-ты. Для вас музыка — всего лишь блям-блям. Я уж не говорю про… Про философию музыкальную, например. Что это не песенки. Музыка — это не песенки. Вы же не понимаете в этом ни… Какой там «хрен»! полногтя и того.