И вверх по выезду волоком за руки — саженного голого мужчину-бородача, под уздцы — мокрую каурую лошадь.
— Он самый, голый бандит!
— Да я же, браточки, — коня купал!
— Ладно уж — в милицию, там разберут!
До сумерек тянулась волынка с документами, удостоверениями личности, с объяснениями в комендатуре, с личными обысками, извинениями, и только к вечернему чаю удалось товарищу Лишьдвою Николаю Павловичу добраться до дому, скинуть сапоги, плеснуть на распарившееся лицо воды, как над самым ухом телефон:
— Товарищ Лишьдвой?
— Я самый!
— Управдел исполкома говорить будет.
— Слушаю.
— Что же это ты, лахудра, лошадь мою задержал?
— Какую лошадь?
— Как какую? Он еще спрашивает! Два часа битых жду в управлении — в уезд ехать надо, ругаюсь, звоню — говорят: — «выслали». Да где же она? Черт ее раздери! Только сейчас добился — прибежал кучер, говорит: — «Лишьдвой задержал». Вот новости.
— А, чтоб она пропала!
Брякнул трубку на ручку, схватил со зла салфетку с хлеба, мазнул ею по мокрому лицу — и опять:
— Дрр-др-р-р!
— Что еще нужно?
— Начальник милиции?
— Я! Я!
— Что же это у вас, товарищ, безобразия такие? По улицам голые бегают!
— Какие голые, товарищ Власов?
— Это я вас спрашиваю — какие! Что вы мне голову дурите! Только что от меня завсобез, сам не свой, кричит, что так дела этого не оставит, — подрыв власти. Люди смеются. Встретил знакомого из Киева, а он ему — «что же это вы, товарищ, спите! — у вас нищие голыми бегают! Я сам сегодня одного встретил». — Вы понимаете? Сейчас же распорядитесь поймать. Мы к съезду готовимся, а у нас такие безобразия!
— Уф! ну и ну!
И только отвернулся от телефона, как вваливается Хруст — начугрозыск. Занял собою полкомнаты, настучал огромными сапожищами, наклубил дыму из толщенной трубки по-шерлоковски, сел верхом на стул и басом:
— Ну, теперь он у меня под ногтем.
— Кто?
— Да Прикота этот самый. Давно я под него подкапывался. И такой он, и сякой, и немазаный! а мне сразу подозрителен показался. Слишком хорош, сверх меры хорош — значит, дрянь! Красавчик тоже! Бабий цаца!
— Да что же из того?
— А вот то, что всему он виною! Представь себе, — заманил на пляже жену Кока, изнасиловал ее на глазах у мужа, да мало того, стащил часы у Диапазона. Правда, зубодер никудышный этот Диапазон, а все- таки. И драла…
— Где же он?
— В том-то и дело — где он? Я, как только узнал, сейчас же с ребятами к нему на квартиру. Стучусь — выползла баба. «Где, — спрашиваю, — Илларион Михайлович?» А она — черт глухой, — ничего не слышит или прикинулась: — «Кто такой? что такое?» Мы в комнату. Едва добился. «Уехал, — говорит, — на уезд с солнышком, велел дожидаться». А вещей с собою, — спрашиваю, — не брал? «Нет, — отвечает, — не брал. Покрутился, сел на лошадь и уехал». «Одетый?» — кричу. «Как есть раздетый — без пальто!» Ну врет все, конечно, — понимаешь?
— Да ведь он же по службе всегда ездит, — возразил товарищ Лишьдвой.
— То по службе, а то — драла, — как же не догадаться. Посуди сам, что ему оставалось делать.
— А может — вранье все.
— Вранье? Какое там вранье! Ты поди-ка, послушай, что у Коков делается. Столпотворение! За версту слышно. К моей жене соседка их прибегала. Говорит — или убьет он ее к ночи, или она от него сбежит обязательно. А ты — вранье.
— Как же быть?
Тут оба начальника сели друг против друга и стали говорить вполголоса, обсуждая дальнейшие мероприятия, а за два квартала от них Василь Васильевич Кок, ухватя себя за волосы, качался над столом, где остывал ужин, и стонал:
— Скажи мне, кто он, скажи, что Прикота — я сам видел. Сознайся.
Жена же его, сидя через стол, отвечала неизменно:
— Говорю тебе, не он, — и оставь свои глупости.
Василь Васильевич брал тогда со стола тарелку, кидал ее с отчаяния в Анну Сергеевну, — та пряталась, — тарелка летела в угол, а Кок снова, ухватясь за волосы, спрашивал:
— Скажи мне, кто он?
4
Тем временем у театра в сквере, где по местному обычаю по дорожкам плотной стеной гуляла публика, — больше всего заслуживали доверия и имели несомненный успех два мнения.
Одно, высказанное девицей Дуниной, что вся эта история не что иное, как удачно выполненная Прикотой спортивная задача, причем она тут же предлагала установить рекорд: первый — на силу — переплыть Десну, держа в руках ее самое; второй — на смелость — пройтись по улицам голым.
Тотчас же выбрано было жюри и делегация к Иллариону Михайловичу с приветствиями.
Другое мнение, под шумок пущенное Диапазоном, имело то преимущество, что оно интриговало своей таинственностью. По этому мнению, передаваемому шепотком, в то время, как первое объявлялось нарочито громко, даже с некоторым вызовом к буржуазным предрассудкам, выходило так, что Прикота Илларион Михайлович, безусловно, глава некоей значительной тайной организации, подрывающей основы существующего порядка, рядом тонко обдуманных скандалов, долженствующих внести смуту и волнение в умы малосознательного элемента, произвести панику, направить власть по ложному пути, заставив ее преследовать незначительных правонарушителей (пример тому — поимка голого крестьянина с ворованной лошадью) и упустить из виду настоящих преступников, — наконец, крайними и нелепыми эксцессами (пример тому — разговор двух полов в голом виде) колебать с таким трудом налаживающийся быт.
Но, помимо этих двух мнений, было много еще и других, если не мнений, то догадок, предположений, попросту праздных разговоров, особенно среди барышень, лузгающих семечки или считающих это занятие безобразным, пудрящих себе только нос, но не красящих губ, или делающих и то и другое. Все они сходились на одном: Прикота, конечно, герой
В уборной Левкоева толпились актеры, актрисы, сотрудники «Известий», в десятый раз слушая его повествование о том, как он, не щадя себя, нырнул в воду, спасая Кока.
Эти и тому подобные разговоры продолжались добрую половину ночи, постепенно теряя ясность и логику своих построений, смешиваясь с фантасмагорией сна, а на утро все узнали:
1) Анна Сергеевна Кок сбежала от мужа к отцу.
2) Прикота, несмотря на розыски, по сию пору не разыскан.
3) Поймано два человека и еще не опознаны — один, правда, не совсем голый, а в белье, — на заборе у
