Ивановича из рабочей колеи. Попутно с научными трудами и чтением курса в университете он принимает новую нагрузку — чтение лекций на Высших женских курсах. То было время, когда для значительной части русского образованного общества представления о студентках и нигилистках еще сливались в общий непривлекательный образ «синего чулка». Даже культурнейший слой общества — профессура, зачастую высказывались против женского образования. Быть может память об энергичных сибирячках, о собственной матери, никогда не позволяла Дмитрию Ивановичу присоединяться в этом вопросе к лагерю консерваторов. С первых же шагов молодого дела — женского образования — он становится сам деятелем, осуществляющим создание Владимирских женских курсов. Никакие соображения о занятости не заставили его уклониться от новой кафедры.
Еще одна аудитория — все та же молодежь, но на этот раз в женских платьях, пионерки нового движения. Это — продолжение педагогического призвания, расширение возможности приложения сил. В эти годы творческого подъема, кажется, нет такой работы, которая могла бы их утомить, нет такого препятствия, которое не было бы преодолено, нет затруднений, побороть которые не достало бы душевных средств. В эти годы Менделеев ставит себе огромные задачи научного значения, решает их и не истощается, подобно Фарадею, не приходит, как тот, к годам творческой депрессии. Напряженная воля — не порыв, а ровное напряжение сил, которое он всегда отстаивал, — держит его на уровне высокого одухотворенного труда. На эти годы приходится расцвет лучшего созревания его научной деятельности.
Кабинет и мир
Дмитрий Иванович жил так, что к нему трудно применять обычную хронологию. Вся его работа настолько подавляла собою время, что календарные дни, месяцы, годы теряли свое значение. Были целые большие эпохи: эпоха «капиллярности» и «температуры абсолютного кипения жидкостей», эпоха «водных растворов», эпоха «Периодического закона» и связанных с ним «Основ химии».
После окончания «Периодической системы» наступила эпоха «Упругости газов». Истоки этой мысли относятся еще ко времени пребывая Дмитрия Ивановича в Гейдельберге, с этим вопросом он столкнулся при исследованиях капиллярности.
Русское техническое общество предложило Дмитрию Ивановичу средства для опытов над изменением упругости газов в связи с изменением температуры. Предложение это не было только меценатством по отношению к знаменитому ученому, до сих пор располагавшему весьма ограниченными средствами для своих исследовательских работ. Предложение это диктовалось вопросами первейшей государственной важности. России необходимо было обновить свое вооружение и обновить как можно быстрее свою артиллерию. Вопросы артиллерийского перевооружения нуждались в разработке теоретической базы, упирались в вопросы упругости газов. Конечно, предложение Технического общества не было так откровенно сформулировано. Для Дмитрия Ивановича было необходимо под каким бы то ни было предлогом получить возможную обстановку для работы, а, здесь предлагались и помещение, и средства. Условием же ставилась разработка вопросов, издавна интересовавших самого Менделеева. С 1871 г. он занялся во вновь оборудованной лаборатории, помещение для которой выделил С-Петербургский университет в соседстве со старой своей лабораторией, проверкой основных законов о расширении газов Бойля — Мариотта и Гей- Люссака. Здесь он рассчитывал найти новое и важное в научном и практическом отношении, изучая состояние газов в двух предельных условиях: при очень больших, и при очень малых давлениях. При первых он предвидел возможность подойти к предельному объему газов, при котором они представляют особенно сильное сопротивление сжатию. Но всего больше привлекала его область крайних низких давлений, тогда еще мало изученных. В этой области он рассчитывал «дойти до уничтожения упругости газа, т. е. до прекращения в дальнейшем расширения». Как всегда, широко охватывая предмет, он предвидел важные последствия, которые имели бы подобные результаты для космической физики. «Тогда, — говорит он, — должно будет признать существование реальной границы для земной атмосферы, что согласуется с тем фактом, что атмосферы небольших светил несомненно содержат различные газы, что не было бы если бы не существовало предела для расширяемости газов. Тогда должно будет признать также, что упругий световой эфир небольшого пространства составляет вещество, настолько же отличающееся от газов, насколько одно химическое простое тело отличается от другого, т. е. что они не переходят друг в друга».
«Эти мысли отчасти оказались пророческими, потому что именно изучение сильно разряженных газов, особенно прохождение через них электрического разряда привело, как известно, к открытию электронов, природа которых как раз подходит к той предельной форме вещества, появление которой ожидал Менделеев» (Л. Чугаев).
Работу над упругостью газов Дмитрий Иванович старался организовать, насколько хватало средств, удобнее и рациональнее, но и здесь оказалось почти непреодолимое препятствие — не хватало квалифицированных сотрудников. Всех кого мог, Дмитрий Иванович привлек к этому делу, но вопрос был широк, ограничиться одной областью его Менделеев не хотел. Первым результатом работы была статья Дмитрия Ивановича «О сжимаемости газов». В дальнейшем — замечательный труд «Об упругости газов». Одновременно не оставлял Дмитрий Иванович заинтересовавшего его еще в Париже вопроса о метрических мерах длины и веса и стремился совместить опыты над сжатием и давлением газов с опытами над их весом. Здесь Дмитрий Иванович выступает чистым физиком, интересуясь главным образом физическим свойством тел. Проф. Вейнберг замечает о Менделееве: «при помощи механики он пытался проникнуть в мир молекул и посредством физического понятия о силе выяснить их индивидуальные химические различия».
В процессе работы Дмитрий Иванович сконструировал водный и нефтяной термометры, но верный себе и довольный тем, что наука обогащена, ни одной минуты не стремился их запатентовать.
То, что университетская администрация, не внимавшая никаким заявлениям того же Менделеева и других профессоров химии и упорно не увеличивавшая средств и возможностей лаборатории, сразу же пошла навстречу интересам Технического общества, было неожиданно, но понятно. Общество являлось, в своей области, представителем интересов правящих кругов.
Правительство не забывало уроков Крымской кампании и, понимая, что российская научная отсталость гибельна для него, всеми силами стремилось довести разработку теоретических вопросов до европейского уровня, одновременно не забывая о технике и о промышленности.
Все последние годы энергично строились железные дороги, на которых бешено богатели предприимчивые капиталисты. Разрастались фабрики. Оскудевшие в связи с освобождением крестьян дворяне, спешили закладывать именья, вступать в акционерные компании, которых развелось невероятное количество. «И вместе с тем, — пишет в своих «Записках» Кропоткин, — вкусы общества падали все ниже и ниже. Итальянская опера, прежде служившая радикалам форумом для демонстраций, теперь была забыта. Русскую оперу… посещали лишь немногие энтузиасты. И ту, и другую находили теперь скучной. Сливки петербургского общества валили в один пошленький театр, в котором второстепенные звезды парижских малых театров получали легко заслуженные лавры от своих поклонников конногвардейцев. Публика валила смотреть «Прекрасную Елену» с Лядовой в Александрийском театре, а наших великих драматургов забывали. Офенбаховщина царила повсюду».
Лучшие литераторы или сгорели в работе не выдержав, или были в ссылке. Буржуазия, опираясь в методах наживы на пример Запада, разрасталась и богатела.
Разительным контрастом по отношению к богатеющим промышленникам и предпринимателям выступало студенчество. По-прежнему в большинстве это были дети бедных дворян, мелкого чиновничества, много было семинаристов. Бедность, почти нищета были их общим уделом, и этот экономический фактор объединял еще крепче чем совместное ученье. «Общая нужда вызывала потребность в организации касс и кухмистерских, вызывала сожительство товарищескими кружками и приучала людей делиться друг с другом последними грошами. Таким образом, студенческая среда представляла как нельзя более благоприятный элемент для распространения социалистического учения, так как очевидно, усвоить ученье, отвергающее личную собственность, легче было тому, у кого собственности не было и кто обладал к
