Горшков добавил:
— Выходит, ребята, мы задание перевыполнили.
Кустов, глядя на свои раненые ноги, тихо произнес:
— Уходить даже неохота: до чего здорово получилось.
В грохоте взрывов тяжелые осколки битого кирпича вырывало из шатающейся стены...
Батальон ворвался в город и после короткой схватки занял его.
Командир батальона, выстроив бойцов перед развалинами разбитого дома, произносил речь в память трех павших гвардейцев.
В это время из подвального окна разбитого дома вылез человек в черной, дымящейся одежде, за ним другой, третьего они подняли и новели под руки. Став в строй, один из них сипло осведомился у соседа: «Что тут происходит?» И когда боец объяснил, Савкин сердито сказал: «Значит, хороните! Фашисты похоронить не смогли, а вы хороните...» — и хотел доложить командиру о выполнении задания.
Но Кустов остановил его: «После доложим. Интересно послушать все-таки, что тут о нас скажут такого».
Командир говорил пламенную речь, полную гордых и великолепных слов.
А три гвардейца стояли в последней шеренге крайними слева с вытянутыми по швам руками и не замечали, как по их утомленным, закопченным лицам катились слезы умиления и восторженной скорби.
Когда командир увидел их и стал упрекать за то, что не доложили о себе, три гвардейца никак не могли произнести слова, так они были взволнованы.
Махнув рукой, командир сказал:
— Ладно, ступайте в санбат. — И спросил: — Теперь, небось, загордитесь.
— Что вы, товарищ командир! — горячо заявил Горшков. — Ведь это же все по недоразумению сказано.
Вадим Кожевников
НЕСПОКОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Петя Савкин, шофер нашего артдивизиона, был из тех людей, которым состояние покоя даже во сне недоступно.
Невысокого роста, чернявый, с глазами, вечно шмыгающими и нетерпеливыми, он не говорил, а кричал, не ходил, а бегал. Он не вел свою машину, а гонял ее, как черт.
В буран, вьюгу, ночи темные и густые, как деготь, он уверенно мчался вперед, просвечивая темень одними своими кошачьими глазами. Большаки, искалеченные, изуродованные, где погрязали надолго другие машины, он преодолевал, как нанаец пороги кипящей реки, вдумчивым и отважным мастерством первоклассного водителя.
Наткнувшись на транспортную пробку, Петя Савкин давал воистину концертный номер. Он бегал вдоль остывающих машин, орал на шоферов, покорно дремлющих на баранках, срывал с себя ватник, бросал его под колеса буксующей машины, влезал сам на сиденье, и машина, покоренная его нетерпеливой яростью, выползала на Дорогу.
Однажды генерал-майор, затертый в своей машине образовавшейся пробкой, увидел распорядительность Савкина, подозвал его и, высказав благодарность, пожал руку.
Савкин стоял, как при команде «смирно», коротко попросил у генерала разрешения обратиться к нему:
— Товарищ генерал-майор, если б вы мне при всех пожали руку, тогда это — да. А то я буду рассказывать, а мне все равно не поверят.
Выдумывать Петя Савкин действительно очень любил. Даже про то, что так сказал генералу, Петя, наверное, тоже выдумал.
Но самая главная правда, о которой Петя почему-то не любил говорить, заключалась в том, что, когда Савкин обслуживал нашу батарею, мы никогда не знали перебоев в боепитании. И когда мы били с открытых позиций, и немецкие снаряды и мины рвали вокруг землю в клочья, и вражеские танки мчали на нас, Петя лихо подкатывал к самым орудиям и, помогая выгружать снаряды, уже орал:
— Ребята, я парочку лишних к себе в кабину положил. Разрешите за это дернуть шнурок!
И батарейцы подпускали его к орудию, и Савкин производил выстрел. Потом он уверял нас всех-всех, кто был на батарее, что своими глазами видел полфашиста в воздухе.
Прорвав немецкие укрепления, мы далеко выкатились вперед, продолжая крушить вражьи гнезда; орудия пожирали целые эшелоны боеприпасов, и наши шоферы работали вторые сутки без отдыха. И снег на поле боя стал черным от копоти.
Вражеские автоматчики пробрались в лес. Устроив себе на деревьях снайперские гнезда, они простреливали большак. Шоферы были вынуждены объезжать в этом месте дорогу. Трассирующие пули цветными тропами чертили ночную тьму.
Савкин мчался в тяжело нагруженной снарядами машине и рядом с ним сидел артиллерийский наблюдатель Госяков, держа у себя на коленях жестяной ящик с ракетами, а за поясом у него висела ракетница, похожая на древний дуэльный пистолет.
Стараясь перекричать шум мотора, Савкин рассказывал Госякову о том, как он с одного выстрела из орудия № 4 подбил вражеский танк и вывез его под огнем на буксире, но в пути немецкий офицер вскочил к нему в кабину и хотел задушить. Савкин задушил его сам левой рукой, не выпуская баранки из правой.
И опять, конечно, Савкин врал, потому что танка он никакого не подбивал и офицера не душил, но то, что он вывез из-под обстрела на тракторе наш подбитый танк, — это была правда.
Госяков вежливо слушал Савкина. Он не возражал ему, потому что кто станет перечить человеку, сидящему у руля в темноте, невнятной как бездна, и видящему своими кошачьими глазами все, что нужно.
Когда подъехали к тому месту, где шоферы сворачивали на объезд, избегая огня «кукушек», Савкин внезапно заявил, что объезжать он не желает, потому что ему некогда.
Приказав Госякову вылезти из кабины, он спросил:
— Когда встречная машина тебе полными фарами в морду засвечивает, ты видишь что-нибудь?
— Глаза до слез щиплет, где тут, — промямлил Госяков, не понимая, к чему клонит Савкин.
— Ну, так вот, я эту шпану из лесу выкину, — и Савкин щелкнул затвором, загоняя патрон в патронник. — Ты за мной иди, как увидишь — по мне сажают, дуй в то место ракетой и освещай, попятно?
— Есть! — оживился Госяков, но потом тревожно спросил: — А если тебя с первого патрона ухлопают, куда я с машиной деваться буду?
— Меня офицер ихний хотел на обе лопатки положить, — сердито сказал Савкин, — а он в Гамбургском цирке борцом был, медали имел. А как я его французским ключом по котелку съездил, так он все нельсоны забыл.
Госяков скорбно вздохнул и, набив карманы ракетами, пошел вслед за Савкиным, проваливаясь по пояс в снег.
Лес, слипшийся во тьме в черный тяжкий массив, скоро стал прозрачным и светящимся. Пронзительный свет, возникая в нем, горел странным колдовским синим, красным и белым цветом
Это было бы необыкновенно красиво в чарующей тишине ночи, если бы не сухой зловещий стук автомата и не ответный хлесткий винтовочный выстрел.
И опять тишина и мрак. И снова цветущее дивное сияние, стук автомата и хлесткий винтовочный выстрел.
Потом наступило полное безмолвие.
Выползшая в небо луна тлела холодно, как гнилушка, и снег вспыхивал короткими огоньками.
