Вслед за Вавиловым с отчетным докладом выступил академик-секретарь Отделения биологических наук, крупнейший советский физиолог Леон Абгарович Орбели, судьба которого была уже предрешена. Однако академик-секретарь нашел в себе силы сделать спокойный уравновешенный доклад о положении в биологических учреждениях Академии Наук.
Но это только подлило масла в огонь азарта расправы. Тон последующих выступлений задали не ученые, а министры, пришедшие на заседание -- высшего образования (С.В.Кафтанов), совхозов (Н.А.Скворцов), сельского хозяйства СССР (И.А.Бенедиктов). Лексикон Кафтанова и Скворцова был наиболее насыщен крепкими выражениями. Так, Скворцов говорил:
'...наши ученые... обязаны, как указывал товарищ Жданов в докладе о журналах 'Звезда' и 'Ленинград', не только 'отвечать ударом на удар', борясь против этой гнусной клеветы и нападок на нашу советскую культуру, на социализм, но и смело бичевать и нападать на буржуазную культуру, находящуюся в состоянии маразма и растления' (169).
Кафтанов был убежден, что 'та борьба, которую вели мичуринцы... имела огромное научное идейное и политическое значение, ибо они отстаивали марксистско-ленинское мировоззрение ...' (170),
и характеризовал генетиков как прислужников буржуазии и прежде всего американского империализма:
'Не случайно Америка, которая и сейчас является средоточием всего реакционного... оказалась и цитаделью реакционных воззрений в биологии... в этой стране фашиствующие ученые... клевещут на нашу страну, на наш народ, на наш государственный строй и поносят имена крупнейших деятелей нашей прогрессивной биологической науки -- Тимирязева, Мичурина, Лысенко... Из подворотни американского империализма высунули голову и клевещут на СССР и мичуринскую биологическую науку и такие отъявленные враги нашей Родины, как белоэмигранты Добжанский, Тимофеев-Ресовский18 и другие, которые из кожи вон лезут, чтобы выслужиться перед американскими хозяевами... К нашему сожалению, им вторят такие трубадуры менделизма-морганизма, как Жебрак, Дубинин, Навашин, Шмальгаузен и другие, а Академия наук СССР, которая является штабом советской науки, и Отделение биологических Наук Академии давали им полную возможность с трибуны институтов и журналов Академии наук поливать грязью академика Лысенко и его учеников, поносить прогрессивную, передовую мичуринскую биологическую науку... Не только говорить, -- кричать надо о тех нетерпимых недостатках, которые имели место в работе многих биологических учреждений Академии Наук' (171).
Профессиональный интерес генетиков к исследованию законов наследственности рассматривался теперь всеми -- и высшими чиновниками сталинского государственного аппарата и ближайшими к Лысенко людьми только сквозь призму партийных решений.
Нуждин, в будущем заместитель Лысенко на посту директора Института генетики АН СССР, следующим образом выражал этот настрой:
В одной из своих работ Ленин писал: '...о б щ е с т в е н н о е положение профессоров в буржуазном обществе таково, что пускают на эту должность только тех, кто продает науку на службу интересам капитала, только тех, кто соглашается против социалистов говорить самый невероятный вздор, бессовестнейшие нелепости и чепуху. Буржуазия все это простит профессорам, лишь бы они занимались 'уничтожением социализма'...'. В этом причина того, что при всей своей практической бесплодности менделизм-морганизм все еще широко распространен за рубежом' (172).
Член-корреспондент АН СССР Х.С.Коштоянц, сам того не желая, очень точно характеризовал корни, взрастившие древо лысенкоизма:
'Советский ученый прежде всего должен исходить из морали государства, из морали народа. И с этой, основной для нас, точки зрения я должен сказать, что тот вред, который нанесен вейсманизмом- морганизмом на службе сил, враждебных всему прогрессивному и передовому, не может быть искуплен никакой, маленькой, случайной пользой' (173).
А бывший 'специальный аспирант' Лысенко, вместе с ним переехавший в Москву, Глущенко с гневом называл имена основателей советской генетической школы -- Филипченко, Кольцова и Серебровского. Последний из упомянутых лишь незадолго до этого скончался, и Глущенко говорил о его учениках:
'Они еще вчера у гроба евгениста Серебровского поклялись высоко держать знамя и продолжать традиции отцов' (174).
Другой лысенкоист -- в то время заместитель директора Института биохимии АН СССР доктор биологических наук Н.М.Сисакян19 также распинался на темы высокой моральной силы сторонников Лысенко и аморальности генетиков:
'Сегодня всем ясно, что цели мичуринцев... благородны и вполне соответствуют духу и чаяниям великих ученых нашего народа... стремления же антимичуринцев диаметрально противоположны и совпадают с чаяниями самых реакционных представителей зарубежной биологии' (178).
В заключительный день прений в Академии наук еще раз выступил Л.А.Орбели. События развивались таким образом, что он решил отказаться от борьбы, отмежевался от генетики:
'Я никогда не разделял взгляда на ненаследуемость приобретенных признаков, я не признавал исключительной связи наследования с хромосомами, не разделял никогда представления о неизменности и неизменяемости генов' (179).
Он отмежевался также от тех, кого раньше хвалил (в частности, от С.Н.Давиденкова, к книге которого о генетических основах неврологии сделал хвалебное предисловие: теперь Орбели уверял собравшихся, что даже не прочел книгу толком, а некоторые главы -- и в руки не брал). Его принудили подать заявление о собственном желании уйти с должности академика-секретаря Отделения биологических наук:
'Считаю необходимым добавить, что я прошу и Президиум Академии наук и наши правительственные органы, и Центральный Комитет партии не рассматривать мое заявление как попытку уйти от дел... Вместе с тем я должен подчеркнуть, что этот мой уход не должен рассматриваться как какой- либо протест против того поворота, который сейчас совершается. Наоборот, этому повороту я полностью сочувствую. Я рад, что, наконец, прекращается та бесконечная возня, которую мы должны были переживать в Отделении биологических наук и которая мешала спокойной работе и спокойному развитию наших научных достижений' (180).
На заключительном заседании 26 августа С.И.Вавилов еще раз ясно сказал о той идейной платформе, которая послужила базисом для политической оценки положения в биологии. Он подтвердил правомочность деления экспериментальных наук на буржуазные и пролетарские, повторил тезис о партийности в науке. Вместе с приматом практицизма это деление помогало предопределить победу лысенкоистов и поощряло их на вполне определенный стиль дискуссий, на соответственную норму реакции.
'Советское естествознание, -- говорил С.И.Вавилов, -- конечно, использует многие законы и методы, которые вошли и будут входить в буржуазное естествознание. Но нашу науку, науку социалистической страны, идущей к коммунизму, отделяет от буржуазной науки пропасть совсем иной идеологии, пропасть совсем иной задачи, стоящей перед нами, -- задачи всемерной службы народу, его запросам, его практике, его нуждам' (/181/, выделено мной -- В.С.].
Кому-кому, а младшему брату Н.И.Вавилова были хорошо известны значение и сила науки генетики. Но, будучи поставленным в особые условия, ему не оставалось ничего иного, как пойти дальше многих в критике генетики:
'Биологическое направление становилось базой фашизма. С разрешения и одобрения Академии и Отделения биологических наук в лабораториях Дубинина, Шмальгаузена и других названная идеология была положена в основу экспериментальной работы' (182).
Столь же понятно, почему ему пришлось от своего имени озвучить организационные предложения, принятые Центральным Комитетом партии (183). Заканчивая заседание, С.И.Вавилов сказал:
'Товарищи! Расходясь после этих важных обсуждений и решений, мы не можем не вспомнить того человека, зоркий глаз и гений которого исправляют наши ошибки на всех путях -- в области политической, экономической жизни и в области науки. Я говорю, товарищи, об Иосифе Виссарионовиче Сталине (Бурные аплодисменты. Все встают)... Да здравствует товарищ Сталин! (Бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию в честь товарища Сталина) (184).
