украшение ложа и занавесочек вокруг него (а также часто крепостных рвов, колючей проволоки и прочей прелестной защитной атрибутики), некие силы врываются в эту искусственную тишину и ломают ее стенки, принося с собой свежий воздух перемен. Этой врывающейся силой часто кажется грубый психотерапевт, но это обычно лишь проекции испуганного эго; это сама природа рушит слишком искусственные и жесткие стенки, причем обычно скорее природа внутренняя, чем внешняя (чем более внешняя сила занимается разрушением, тем грубее оно происходит).
Даже в миролюбивом буддизме один из главных духов – Манджушри – держит в руках меч. Даже христос сказал: «не мир я пришел принести, но меч». Меч Манджушри рассекает человеческие иллюзии. От этого страдает человеческое эго, но радуется – при хорошем развитии ситуации – истинное я, вечный и неразрушаемый центр бытия.
Второе дерево в нашей сказке – то, что боялось расти – пережило многократное разрушение: его ломали вначале дровосек, потом плотник, потом время, потом дети. И всё же допустима та точка зрения, что судьба была к нему милостива, исполняя, по большому счету, его собственные желания. Первое дерево тоже «получило» немало страданий – летний зной, зимние морозы, постоянный труд и так далее. Вообще, родившись в этот мир и обладая плотью, существо обрекает себя на участие в сюжете разрушения, ибо эта плоть будет разрушена по-любому. Милостивая судьба дает нам выборы КАК будет разрушаться наше тело и психика: в огне или в тлении, естественно или искусственно и т.п.
Прекрасная буддистская медитация: практик визуализирует, то есть максимально живо представляет себе, как его тело стареет, дряхлеет и умирает; как начинает разлагаться труп, как тело поедают черви; как остаются кости распавшегося скелета; как ветер и дикие звери разносят эти кости по земле и пескам; как ветер выбеливает их в мелкие камушки. В ходе такой медитации практик естественным образом возвращается к центру сознания, к тому, кто наблюдает за всеми этими телесными процессами. Так начинается сюжет возвращения.
24. Возвращение
Блудный сын
Вернуться в детство, сказать тому – вихрастому? нет? – мальчишке: 'Ну, малыш, успокойся'. Блудный сын сидит в грязной харчевне, из собственного жестяного чайника себе подливает. Минуту назад к нему подбежал сын шинкаря и спросил на ломаном кастильском:
'Дядя, есть закурить?'
А он взял трубку, высыпал табак под лавку и трубку сунул в карман; а потом сказал голосом, смачным от перегара:
'Не надо курить. Никому не надо.'
Убежал мальчишка, заорал во дворе петух (на ломаном кастильском?), а он пепел смахнул с усов и чудом вдруг догадался: это всё – от отца, и не только как пепел стряхивать, но и как трубку в карман прятать, чубуком вверх; а уж пуще всего – слова. Слова те вылитые отцовские; вот точно так он сидел на лавке и курил, либо ногти разглядывал, а спросишь – так и ответит.
Нет дома.
Что за зверь в чаще продирается, ветки гнет, вверх лезет? Как чёрный комок – по горлу? Или как пузырь в реке – радужный, или как сама река – только черная? Это стыд идёт, диким зверем воет, пустым ветром шумит. Стыд идёт! Ты стыд в своём мешке несешь, странник.
Сидят на скамье: справа стыд, подалее отец.
– Вы здесь меня обождите, я мигом.
Вот подходит он к давнему дому. Золоченые окна, ласковые перила. То-то челядь рты разевает. Как пропустили за ворота? Только он бочком – и мимо, по дорожке в сад. Вот он, мальчишка. Неужели удалось?
– Здравствуй, малыш.
– Здравствуй, отец.
Я не отец. За отца стыдно. Я – ты сам, который вырос.
– Теперь тебе нечего бояться.
Кроме дома.
– Ты скоро уйдешь отсюда.
– Куда?
– Куда окна не глядят, по дороге.
– А что я там найду?
– Всё, что искать будешь. Чего будешь искать – найдешь.
– А чего мне ждать?
– Ничего не жди. Всё исполнится.
– А если родители меня не пустят?
– Так не бывает. Посмотри на меня: видишь, ты вырос старше их. Они за тебя не придумают; а я всегда помогу.
Ох ты, морда веснушечья, маленький принц.
– Пора идти.
– Ты меня будешь учить?
– И ты меня.
Снится блудному сыну, как он уезжает из дома. И раньше снилось, и теперь снится. Да только теперь рядом с мальчиком скачет он сам, какой вырос. И мальчик смотрит на него, смеется счастливо. Ветер прохватывает грудь и стыд выдувает.
Снится старому отцу, что сын возвращается. Братья выносят из дома яркую одежду. Мычит бык, которого ведут резать. Чудится он сам себе тогда – Ноем, с лавром почему-то кругом лысины, спокойно стоящим у борта своего двора-ковчега. И идёт сын – как голубь летит без веточки, со сломанным крылом. Чует старик тогда вдруг горячую кровь в шее, ходит она ходуном, а шея его – словно бычья холка до удара опора. Тогда он голубю кричит: 'Улетай!' – и просыпается.
Зовет трактирщик сына:
– Глянь, сынок, тот бродяга не смылся втихаря?
Мальчик заходит в дом вместе со снопом вечернего солнца и стаей затихающих мух. На скамье сидит странник с сияющими глазами и под бородой – улыбка.
– Поди сюда, – он машет рукою.
Мальчик осторожно подходит (странник сидит один на скамье в глухом углу), теребя наготове край полотенца, чтоб смести крошки или вытереть лужу. Пришелец всё машет рукой, и он осторожно садится на край скамьи.
– Глянь, – и из каких-то страшных глубин (сколько же на нём одежды?) странник достает коробочку, кладет на стол, открывает:
И уже захватывает дух: золотой медальон!
Щелкает крышка, они склоняются над столом. На картине – мальчик в богатой одежде, смотрит гордо и жадно: 'Ну же!..' Странник подвигает медальон:
– Бери. Твой.
Безошибочно (знал!) мальчик придвигает руку и поднимает округлившиеся глаза.
Путник уже встал, завязал мешок.
Он прикладывает палец к губам, подходит к окну, ещё раз показывает: 'Тише!', открывает раму и перелезает во двор.
Мальчик показывает на медальон, и взлетают брови: 'А вы как?'
