2
Стало раньше светать, погода менялась семь раз на дню. Метельный февраль и голубой март сверяли часы — у одного отставали, у другого торопились…
То буран заметал овраги, курился на высоком берегу над Камой белыми пухлыми шарами, то вдруг становилось тихо, нажимали солнце и мороз, и было непонятно: то ли светом жжет лицо, то ли холодом.
В подветрии, под крышами деревянных вагончиков, иной раз появлялись сосульки, они мерцали в сумерках и забивали в ржавый наст звонкие капли. У деревьев возле озера обозначились воронки, их то и дело заносило снегом. В поле снег был цветной, на солнце переливался карамелью. К вечеру обочины шоссе чернели.
И вдруг в один из таких вечеров Алмаз узнал, что приехал Белокуров.
Ему сказал об этом Путятин. Была суббота, чумазые после работы парни собирались в баню. Алмаз уронил мочалку.
— Бе… Белокуров? Какой?.. Он же учится?
Путятин, не замечая, как перепуган Алмаз, пробурчал-пропел:
— Что ты говоришь?! Ты неправильно говоришь?..
— Таня сказала. Жениться приехал. Сам понимаешь. У него же тут девушка.
Алмаз сидел, оглушенный этой радостной и одновременно пугающей вестью. Тяжкий стыд жег его. Что он скажет Белокурову? Ох, поздно, поздно приехал Белокуров. Так поздно! Алмаз бросил девчонок, бросил родную бригаду. Он плохой, он темный, он себе самому непонятный… Ничего теперь не исправить. Легче самолет склеить, чем их дружбу. Что теперь ему делать? Как он в глаза посмотрит Белокурову?
Сердце бешено колотилось. Наскоро одевшись, он побежал к автобусу. Он ехал до конца маршрута — в Новый город, в Белые Корабли, насколько Алмаз помнил, там Белокуров бывал редко.
«А если все-таки мы сейчас встретимся?! Что я ему скажу — честному, прямому? Что я скажу бывшему пограничнику? Нечего мне сказать. Но как же так?! Разве я преступление совершил? Имел право перейти на более трудную работу? Имел. Ну и ушел. Сколько мне можно женским делом заниматься, мастерочками-скребочками? Тем более… там, без Белокурова, этот Руслан, который волосы перекрасил в золотой цвет… он опозорил всех, втянул в авантюру. А теперь, говорят, вернулся из отпуска и с помощью Сафы Кирамова бригаду перебросил на какой-то сверхсрочный участок — тем самым Руслан пытается одним рывком вернуть славу, смыть позор. Но позор — хуже нитрокраски, не так-то быстро его смоешь… Белокуров, конечно, туда теперь и не пойдет. Да они его и не пустят, Руслан Сибгатуллин и Сафа Кирамов. Нет, невозвратимо счастье!»
А что скажет Белокуров? Он скажет Алмазу беспощадные слова: «Ты бросил девушек. Они нежные. А ты их бросил. Я думал, ты их после работы провожаешь всех по очереди в общежития, чтобы никто не обидел. Я думал, ты им стихи читаешь. Я думал, ты чистый н надежный, каким был. Я думал, ты уже нашел тех, кто лошадь к железной раме приковал! Быстро же ты переменился! За длинным рублем погнался? Я лично измерял рубли на Севере, на Востоке и на Западе — они одной длины. А вот совесть у людей разная. Бывает, не больше пятака. Сядет навозная муха — и закроет! Во-от такая малюсенькая совесть! Даже если вписать слово «совесть» в эту совесть, не хватит места для мягкого знака. Эх, ты!..»
И опустит Белокуров большие, в желтых пятнышках, веки, закроет до половины густо-синие кругляшки. А потом поднимет голову, задерет вверх прямой толстый нос и, зло сжав губы в точку, как диафрагму фотоаппарата на солнце, засвистит презрительно и еле слышно «Танго соловья». Это будет все.
Алмаз вздыхал: «Но постой, постой! Я же работал не хуже других! И я же молодой, молодой! Я же ничего не умею делать сверх того, что умею. После того позора мне нельзя было там оставаться. Нас с Ниной сфотографировали, на весь Каваз ославили. И тут еще Нина… сама… меня обманула… Нет, тяжко, Белокуров, на сердце. И ты не прав».
Алмаз вышел из автобуса, озираясь, — Белокурова нигде не было. В вечерней темноте шли люди. В небе сияли белыми, красноватыми и синими окнами башни в четырнадцать и двадцать этажей. Синие окна — смотрят телевизор. Прекрасен город Белые Корабли.
Пока он расхаживал по городу, уже рассвело. Туман растащил во все стороны МАЗы и КрАЗы, небо загорелось нежно-красным огнем. Там летели самолеты.
Автобус подъехал к вагончикам.
За столом пили чай Путятин, Зубов и Белокуров.
— А, вот он! — громко объявил Зубов.
Белокуров, радостно улыбаясь, встал. Он был в расстегнутой зеленой штормовке и пестрой, малиновой таджикской рубашке. Жених. Он решительным шагом приблизился, оглядел сверху донизу высокого парнишку и резко протянул руку:
— Где пропал, боец?
У Алмаза перекосилось лицо. Он готов был заплакать, убежать. Но Белокуров то ли ничего не понимал, то ли ничего не знал. Он обнял Алмаза, проворчал:
— Здор-рово, моща! Хоть бы письмо кинул… — и махнул рукой, снова сел к столу. — Садись! Пей! Все по свиданиям ходишь?
Чего угодно ожидал Шагидуллин — только не такой встречи. Он думал, что Белокуров ему руки не подаст. Презрительно плюнет. Ударит. Но почему же он так ласков к нему?.. Может, ничего еще не знает? Или испытывает его? Как, мол, сам признается или очную ставку ему С девушками устроить?..
Алмаз провел ладонью по лбу и растерянно посмотрел в смутные лица Путятина и Зубова. Алексей простодушно улыбался. Зубов напряженно уставился в стол. Этот был серьезен. Белокуров приехал вчера, в субботу, еще никого из бригады не видел. Наверное, побежал к своей Женечке. А ребята ему ничего не сказали, решили — пусть Алмаз сам скажет. Но как Белокуров сюда-то попал?!
— Ты садись, садись! — говорил Белокуров. — Бле-едный! Где тебя носило? Ешь. Вот хлеб с маслом. И колбасу вон возьми! Еле нашел тебя… — Он улыбается, разглядывая похудевшее лицо Алмаза. — Еле нашел. Случай помог. Захожу вчера к Тане. А у нее — этот, — он кивнул на Путятина. — Алмаз, говорит, теперь с нами живет. У озера. На воздухе. И что ж? Правильно. Одобряю! Здесь как-то романтичнее.
Белокуров говорил, а у Алмаза кусок не лез в горло. Он закашлялся, встал.
— Проводи-ка меня, — оказал Белокуров. — Я ведь что? Не выдержал, не выдержал, братишка! — Он радостно посмотрел на парней, светлоголовый, скуластый, с прямым толстым носом. — Н-ну, черти полосатые, хорошая эта земля — Каваз! До сих пор не верится, что я вернулся. Пошли, пошли!
Они ехали на автобусе в Красные Корабли, и Белокуров, обычно молчаливый, говорил без конца, восхищался всем, что видел:
— Смотри-ка, уже гаражи готовы?! А БСИ?! Уже до облаков! А это что? Вон, краны! Школа? Ясли?.. Вчера маленько выпили, ни черта не видел. А сегодня смотрю — много тут наворочали. За полгода-то! Мастерские отгрохали?! Смотри, все четыре корпуса! Н-ну, дают прикурить! Ничего, и мы покажем… Верно, Алмаз?
Алмаз машинально кивал. Скорей бы уж Белокуров обо всем узнал или прогнал его!
На проспекте Гидростроителей они сошли.
— А я, видно, женюсь… Как ты посоветуешь, Алмаз? — спросил тихо Белокуров.
Алмаз, потрясенный, молчал: «Он у меня спрашивает!! Какой я неблагодарный!»
— Чего как воды в рот набрал? Ты чего такой кислый?! А-а, ясно. Старик, наша дружба останется нерушимой! Женька же все понимает. Она хоро-ошая… Ты же ее помнишь? Ну как? Не против?.. —
