правительство, по крайней мере, сняло с себя ответственность за дальнейшее развитие событий». И продолжил: «Надо, однако, заметить, что Советский Союз ничего для себя не просит, никому в партнеры и союзники не напрашивается, а лишь соглашается на коллективное сотрудничество (аплодисменты), ибо положение создалось особое не для него самого, а в первую очередь для малых стран, а во вторую — для государств, ответственных за послевоенный международный порядок». Отметив, что агрессоры по- прежнему будут искать слабых противников, Литвинов заключил: «Однако у нас нет оснований особенно тревожиться за наши собственные интересы, за наши собственные границы». Все тот же мотив убежденности в том, что пока германская агрессия угрожает другим странам, но не Советскому Союзу.
Какой вывод должны были сделать для себя дипломатические представители Запада из выступления М.М. Литвинова в Ленинграде? Посольство США в СССР сообщило в Вашингтон, что это выступление практически означает, что Советский Союз не рассматривает себя в качестве неразрывной части существующей системы межгосударственных отношений, считаясь с ней постольку, поскольку затрагиваются интересы его собственной национальной политики. Одновременно доводится до сведения тех стран, с которыми СССР до сих пор соглашался сотрудничать, что он откажется и от едва намечавшегося сотрудничества с ними, если политика этих стран не будет соответствовать желаниям советского правительства[904].
Такой характер выступления М.М. Литвинова, в котором Советский Союз в общем противопоставлялся остальным странам, отражал (приходится повторяться) общую антикапиталистическую стратегию сталинского руководства. Придерживаясь концепции «осажденной крепости» и «враждебного капиталистического окружения», СССР по большому счету действительно был вне системы мировых политических и экономических взаимосвязей. Консервации такого положения более чем способствовала информационная изоляция страны (прорыв которой в наше время сыграл первостепенную роль в перестройке). Советские люди черпали сведения о внешнем мире из препарированных сообщений корреспондентов ТАСС в нескольких центральных газетах, которые в своей работе следовали строгим партийным рекомендациям. Газетные публикации «Правды» и «Известий» приравнивались к спущенным «сверху» указаниям. Искусственное формирование внешнеполитических стереотипов привело к тому, что в сознании советского общества «складывалась неадекватная в целом картина внешнего мира, в первую очередь Запада»; в частности, преувеличивалась степень враждебности правящих кругов западных стран к СССР[905].
Об отношении сталинского руководства к внешнему миру дает представление положение с советской дипломатической службой за границей, сложившееся к началу 1939 г. В пространном письме Сталину[906] глава НКИД СССР М.М. Литвинов обрисовал картину резкого свертывания службы его ведомства. Советских полпредов не было в десяти зарубежных столицах, включая Токио, Варшаву, Бухарест, Будапешт, в некоторых свыше года. Продолжительное отсутствие во главе посольств и миссий полномочных представителей, подчеркивалось в письме, «приобретает политическое значение и истолковывается как результат неудовлетворительных дипломатических отношений». Число вакансий работников рангом пониже (советников, секретарей полпредств, консулов и др.) было 46. Из 8 отделов в центральном аппарате НКИД только один имел утвержденного заведующего. Делался вывод о том, что это может усилить «толки о нашей самоизоляции и т. п.».
Такое положение, продолжал М.М. Литвинов, создалось не только вследствие «изъятия некоторого количества сотрудников НКИД органами НКВД». Не получали разрешения на обратный въезд в страну работники из-за границы, даже работники центрального аппарата, «немалое количество» дипломатов было исключено из партии «в порядке бдительности», другие устранялись от секретной работы. Литвинов внес предложение создать комиссию для изучения создавшегося положения с кадрами и изыскания путей к изменению положения.
Это письмо М.М. Литвинова имеет определенное значение для раскрытия темы данной статьи.
С одной стороны, оно служит доказательством возраставшего недоверия Сталина и Молотова к аппарату НКИД СССР, чистка которого началась задолго до смещения М.М. Литвинова. Давнее недоверие к Литвинову распространялось на его заместителей, полпредов в наиболее важных столицах мира. Подчеркнем, что речь идет о периоде до марта 1939 г., когда Сталин на XVIII партийном съезде публично дал знать о свершившейся переориентации советской внешней политики. Факт чистки кадров НКИД — еще одно проявление ранней, до московских тройственных переговоров весной — летом 1939 г., переориентации политики СССР.
С другой стороны, письмо М.М. Литвинова не подтверждает положения «Фальсификаторов истории» о том, что в итоге Мюнхена «дело шло к полной изоляции Советского Союза». Тревожило Литвинова другое — усилившаяся тенденция СССР к самоизоляции из-за ничем не оправданного добровольного сужения сферы деятельности собственной дипломатии (до Второй мировой войны СССР имел дипломатические отношения с 30 странами).
Нити внешней политики все больше сосредотачивались в Кремле. Про советскую дипломатию того времени В.М. Молотов говорил: «все было в кулаке сжато у Сталина, у меня», дипломатия была «очень централизованной»[907]. С обострением международного положения в послемюнхенский период Сталин, этот, по молотовской характеристике, «величайший конспиратор», максимально засекретил свои намерения в области внешней политики. Исследователь механизма политической власти в СССР пришел к выводу, что после Большого террора он посвящал в свои планы лишь отдельных членов Политбюро, превратившегося, в лучшем случае, в совещательный орган[908]. Показательно, что в опубликованном сборнике документов о сталинском Политбюро в 30-е годы интересующий нас послемюнхенский период представлен всего лишь двумя постановлениями по вопросам внутренней жизни (от 24 и 27 ноября 1938 г.)[909]. Весь комплекс так называемых особых протоколов Политбюро все еще остается в недоступном для историков «ведомственном» Президентском (Кремлевском) архиве[910]. К сказанному надо добавить сохраняющуюся советскую традицию сокрытия документов, связанных с советско-германским пактом[911].
То тут, то там мы находим косвенные подтверждения тайных советско-германских контактов на уровне Сталин — Гитлер, о которых говорится в документе «Подлинное толкование Мюнхена». А.М. Некрич, много занимавшийся советско-германскими отношениями в связи со Второй мировой войной (достаточно напомнить о его книге «1941. 22 июня», за которую он был исключен из партии и вынужден был эмигрировать из страны), писал о непреходящей сталинской ориентации на Германию, которую он проводил «не прямо, а исподволь»[912]. А.С. Черняев, в бытность помощником М.С. Горбачева, в одной из докладных записок о пакте упоминает ссылки иностранной печати «на кое-какие документы насчет заигрывания Сталина с Гитлером задолго до 1939 года»[913]. В частности, Сталин действовал через своего доверенного лица советского торгового представителя в Берлине Д. Канделаки, неоднократно передававшего Я. Шахту, Г. Герингу и другим высокопоставленным немцам сигналы о готовности Кремля вступить в переговоры об улучшении взаимных отношений[914]. Все это находит подтверждение в воспоминаниях резидента советской разведки в Западной Европе В. Кривицкого[915].
Сведения и слухи о тайных советско-германских контактах умножились в послемюнхенский период. Так, в последних числах ноября 1938 г. посольство США в Варшаве и их миссия в Бухаресте одновременно сообщили в Вашингтон о тайном немецком предложении Советскому Союзу, переданному по частному каналу, заключить пакт о ненападении, а в первом сообщении речь шла также о предложении договориться о разделе сфер влияния[916]. В опубликованных по окончании войны мемуарах государственного секретаря США К. Хэлла подтверждается, что американцы обладали этой информацией с конца 1938 г.[917] В начале следующего года французский посол в Берлине Р. Кулондр (переведенный туда из Москвы) спрашивал у А.Ф. Мерекалова, действительно ли имеют место признаки сближения СССР с Германией, как об этом пишет за последнее время печать[918].
Во всем этом мало удивительного, учитывая постоянные советские заявления на самом высоком уровне о готовности к урегулированию отношений с Германией. После заключения пакта В.М. Молотов не скрыл того, что советское правительство «и раньше» считало желательным улучшить советско-германские
