Диалоги Воспоминания Размышления

мы получили от Вас открытку.

Деляж наверняка сообщил Вам, что Ваши «Японские песни» будут исполняться 14 января, тогда же, когда и его «Hindus» ^[70] и мои поэмы из Малларме… Мы рассчитываем на Ваше присутствие.

Я буду в Лондоне через три дня и надеюсь услышать разговоры

о «Весне священной».

А «Соловей» — он скоро запоет?

Выразите мое почтение г-же Стравинской, поцелуйте детей, верьте в пскреннее расположение преданного Вам

Мориса Равеля

Сен-Жан де Люц, 26 сентября 1914 г.

Дайте весточку о себе, старина. Что сталось с Вами во всем этом? Эдуард ^[71] записался шофером. Мне же не посчастливилось. Они не нуждаются во мне. Надеюсь, когда они переосвидетельствуют всех отпущенных солдат, и возымеют действие все меры, которые я предприму, я вернусь в Париж, если смогу.

Мысль, что я уйду на войну, заставила меня проделать работу пяти месяцев в пять недель. Я кончил трио, но вынужден был бросить работы, которые думал окончить этой зимой: «Потонувший колокол»!!! и симфоническую поэму «Вена»!!! ^[72] Но, конечно, сейчас это сюжеты, не созвучные времени.

Как поживают Ваша жена и малыши? Напишите мне поскорее, старина. Если бы Вы только знали, как мучительно находиться вдали от всего!

Сердечные приветы всем. От Бенуа нет никаких известий. Что с ним сталось?

Морис Равель 19 декабря 1914 г.

Старина!

Это решено, Вы приедете и будете ночевать без комфорта в чулане, который был спальней моего брата и теперь превращен в персидскую комнату для Вас. Но приезжайте скорее, иначе Вы меня уже не застанете здесь. Я буду работать шофером. Это единственный способ попасть в город, где мне нужно посмотреть «Дафниса и Хлою». Вы ничего не сообщаете мне о Вашем брате. Надеюсь, он совсем поправился. Постарайтесь ускорить свой приезд.

Наши сердечные приветы Вам.

Морис Равель 2 января 1915 г.

Итак, старина, все было приготовлено, чтобы оказать Вам, нашему союзнику, должное гостеприимство: персидская комната с вуалями из Генуи, гравюрами из Японии, игрушками из Китая, одним словом, синтез «Русского сезона», да, был даже механический соловей, — а Вы не приедете… Ах, эти капризы славянина! Не этим ли капризам я обязан получением записки от Санто, ^[73] который пришел в восторг, узнав, что я буду в Швейцарии в конце января? Я писал Вам, что скоро уеду, но сомневаюсь, что меня пошлют в направлени Вашего местожительства.

Жду новостей о Вашем брате, о Вас и о всей Вашей семье. А пока примите все наши наилучшие новогодние пожелания (по новому стилю).

Преданный Вам Морис Равель 26 июня 1923 г.

Дорогой Игорь!

Ваша «Свадебка» чудесна! Я сожалею, что не мог слышать и видеть ее еще несколько раз. Но пойти и в тот вечер. было бы неблагоразумно; моя нога опять очень распухла, и я должен вернуться к прежнему режиму — лечь в постель по крайней мере до следующего воскресенья. Спасибо Вам, старина.

Расположенный к Вам

Морис Равель (I)

Сати

Р. К. Что вы домните об Эрике Сати?

Я. С. Это был, конечно, самый странный человек, какого я когда-либо знал, но притом самый замечательный и неизменно остроумный человек. Он мне очень нравился, думаю, он оценил мое дружеское к нему отношение и платил мне тем же. Со своими пенсне, зонтиком и галошами он казался типичным школьным учителем, но точно так же он выглядел и без этого снаряже- ни я. Он говорил очень тихо, едва открывая рот, но произносил каждое слово с ему одному свойственной определенностью. Его почерк напоминает мне его речь: аккуратный, растянутый. Его рукописи тоже походили на него, как говорят французы, он был — fin. ^[74] Никто никогда не видел, чтобы он умывался — он испытывал отвращение к мылу, — и вместо того тер пальцы пемзой. Он всегда был очень беден, беден по убеждению, я думаю. Он жил в бедном квартале, и его соседи, казалось, ценили его приход в их бреду: они его очень почитали. Бедной была и его квартира. В ней не было кровати, ее заменял гамак. Зимой Сати наполнял горячей водой бутылки и клал их в ряд под свое ложе. Это напоминало маримбу какого-то странного вида. Однажды, когда кто-то обещал ему денег, он ответил: «Месье, я не остался глух к тому, что вы сказали».

Его сарказмы коренились в классических французских выражениях. Я впервые услышал «Сократа», когда он играл его немногим собравшимся людям, и по окончании, повернувшись к нам, сказал на настоящем языке буржуа: «Voila, messieurs, dames». ^[75]

Я встретился с ним, кажется, в 1913 г., во всяком случае тогда я сфотографировал его вместе с Дебюсси, представившим его мне; Дебюсси протежировал Сати и оставался его верным другом. В те далекие годы он играл мне на рояле многие свои сочинения. (Не думаю, чтобы он хорошо знал инструментовку и предпочитаю «Сократа» в том виде, в каком он играл мне, нескладной оркестровой партитуре.) Я всегда считал сочинения Сати ограниченными «литературщиной». Заголовки у них литературные, но тогда как названия картин Клее, тоже взятые из литературы, не стесняют его живопись, у Сати, мне кажется, это случается, и при повторном прослушивании его вещи теряют большую долю интереса. Но беда «Сократа» в том, что он наскучивает своим метром. Кто может вынести это однообразие? Все же музыка смерти Сократа трогательна и по-своему благородна.

Внезапная и загадочная смерть самого Сати — вскоре после «Сократа» — произвела на меня сильное впечатление. В конце жизни он обратился к религии и стал ходить к причастию. Я видел его однажды утром после церкви, и он сказал в свойственной ему страйной манере: «Alors, j’ai un peu communique ce matin». ^[76]

Он заболел неожиданно и вскоре тихо скончался. (I)

Мануэль де Фалья

Р. К. Что вы помните о Мануэле де Фалья?

И. С. Однажды в 1910 г., в гостях у Сипа Годебского, меня познакомили со скромным и ушедшим в себя, как устрица, человеком, который ростом был даже ниже меня. Я надеялся — это был Мануэль де Фалья — интересно побеседовать, но оказалось, что он самый нетерпимый церковник, какого я когда-либо встречал, и менее всего расположен к юмору. Я еще никогда не видел такого застенчивого человека. Во время вечера, данного в его честь после исполнения «Балаганчика мастера Педро» в доме у княгини де Полиньяк (этой смешной американки, походившей на Данте, честолюбие которой заключалось в желании видеть свой бюст в Лувре рядом с бюстом Ришелье), внезапно выяснилось, что сам де Фалья исчез; его нашли сидящим в одиночестве в темном театральном зале с одной из кукол мастера Педро в руках. Меня всегда удивляло, как такой застенчивый человек вообще мог заставить себя появиться на подмостках. Однако он выступал в качестве дирижера и солировал в своем Клавесинном концерте — восхитительном