себе со временем, как обычно это делала, ключницу и дворецкого. Слуги сначала не придали этому значению, но затем, когда день стал клониться к вечеру, заволновались непривычному поведению барыни. Им было не по себе от доносившихся из-за закрытой двери звуков приглушенных рыданий, ведь графиня редко была расстроена за прошедшие три года, что была хозяйкой в этом доме. Всегда приветливая, всегда улыбчивая. А тут — слезы.
Расспросили кучера и гайдуков. Может, что в деревне случилось? Здорова ли маленькая барышня? Но те лишь качали головами — все в порядке было, когда уезжали, хотя барыня уехала из Завидово уже грустная донельзя.
К ужину вернулся домой Воронин. Его встретили настороженными взглядами, и он сразу же заподозрил неладное. К нему тут же выскочил Федор, словно черт из табакерки, которого встревоженные слуги послали к барину.
— Приехала барыня нынче около трех пополудни, — доверительно прошептал он Анатолю, помогая вместо лакея в передней снять шинель. — Сразу же поднялась в свои покои и заперлась там. Ни с кем не разговаривала, никого не впускает. Обед не взяла, так и остался на подносе около двери. Девушки ходили под дверь слушать, говорят, барыня очень расстроена.
Анатоль сразу же заподозрил, чем могло быть вызвано подобное расстройство Марины, послал Федора выяснить, не заезжала ли барыня куда по пути сюда, а сам направился к дверям в половины жены. Они были заперты на ключ, и это вдруг наполнило его душу каким-то страхом — впервые за три года их брака Марина заперлась в своей комнате. Если она ездила к Загорскому, то что меж ними произошло? Что они решили? И поведал ли ей тот об обмане Анатоля?
Позади него неслышно появился Федор и шепнул в спину барину только одно слово: «Киреевка». Анатоль вздрогнул — это место у него теперь всегда будет ассоциироваться с крушением его надежд и грез. Он поднял руку и громко застучал в дверь.
— Марина, ангел мой, отворите дверь, je vous en pris[295], — проговорил он. За дверью раздался неясный шорох, створки распахнулись, и он увидел жену. Она была растрепанна, лицо покраснело и слегка опухло от слез, портя ее красу. Но не это заставило сердце Анатоля болезненно сжаться, а выражение ее глаз. Она смотрела на него так, словно он был виноват перед ней в чем-то.
Он рассказал ей, мелькнуло в голове Анатоля, и он начал сбивчиво объясняться, не давая ей даже рта раскрыть:
— Я знаю, что ты виделась с ним, презрев мои просьбы. Но я готов простить тебе этот проступок. А что касается того, что он поведал тебе обо мне… Поверь, я скрывал от тебя правду лишь потому, что считал верным то, что ты будешь разочарована в нем, думал, что это поможет мне установить лад меж нами. Только поэтому я сжег его письмо, поэтому удалил свидетелей вашего венчания подальше от столицы. Только ради тебя.
Глаза Марины расширились, в них сначала отразилось недоумение, сменившееся вскоре пониманием его слов и такой лютой злобой, что ему стало не по себе.
— Ты лгал мне! Все это время! — прошипела она, впервые за годы их брака обращаясь к нему на «ты». — Ты позволил мне думать о нем дурно, оболгал его!
— Прошу тебя, выслушай меня, — взмолился Анатоль, понимая, что сам невольно только что разрушил все, что так тщательно выстраивал все эти три года. — Я сделал это только ради тебя!
— Нет, — покачала головой Марина. — Ты сделал это только ради себя.
Прежде, чем он успел что-либо сделать или сказать, она снова захлопнула створки дверей. Прямо перед его лицом. Анатоль сначала негромко постучал и позвал ее по имени, а потом не получив ответа, забарабанил в дверь кулаками.
— Открой дверь, слышишь? Открой немедленно! Ты моя жена, слышишь? Не смей запираться от меня. Прошу тебя давай поговорим. Ты обязана выслушать меня! Ты моя жена!
— Разве? — донеслось из-за двери, и в створки ударилось с глухим стуком что-то тяжелое, брошенное, по всей видимости, рукой Марины. — Разве, Анатоль Михайлович?
Спустя некоторое время он понял, что Марина не откроет ему, не даст ему возможность оправдаться. Он сел на пол у двери в спальню, прислонился к ней спиной.
— Я люблю тебя, — просто сказал Анатоль, обращаясь к запертой двери. — Я всегда тебя любил и буду любить. Все, что делал, только ради того, чтобы быть с тобой. Только с тобой я понял, каково это когда твое сердце замирает от счастья. У нас растет дочь, которая любит нас обоих. Подумай об этом.
Она откроет, думал Анатоль. Она непременно откроет. Не сидеть же ей в своей половине вечно, похоронив себя в четырех стенах. Каждый вечер, приезжая со службы, он справлялся о своей жене и неизменно получал один и тот же ответ: барыня из комнат не выходила, есть отказывалась, возвращая поднос за дверь почти нетронутым. Это начинало его уже сводить с ума, пару раз он серьезно раздумывал приказать выбить двери в ее половину, но после одумывался — ни к чему хорошему бы это вовсе не привело. Анатоль увещевал ее через дверь, умолял выйти и поговорить, но Марина молчала. Он каждый Божий день писал ей письма, в которых молил о прощении и понимании, но она не трогала конверты в щели под дверью, и они так и лежали одиноко на полу, пока он не забирал их и не сжигал. В отчаянье на третий день он послал в деревню, чтобы приехала Агнешка и привезла с собой маленькую Леночку. Ведь если Марина спокойно может игнорировать его, то остаться равнодушной к собственной дочери она не сможет.
Но Марина покинула комнату еще до того, как старая нянька привезла ребенка из Завидово. Это произошло на пятые сутки ее самовольного заточения в своей спальне. Анатоль завтракал в малой столовой, когда в дверях раздался шорох юбок, и в комнату ступила она, высоко неся голову.
— Доброе утро, — поздоровалась она с ним, будто ни в чем не бывало, и подала знак лакею за своей спиной, чтобы ее обслужили. Анатоль откинулся на спинку стула и посмотрел на ее спокойное умиротворенное лицо, раздумывая, как ему следует сейчас поступить, что сказать в этой ситуации.
Марина же тоже взглянула на него. Она не улыбалась, ее глаза были холодны, и это больно укололо его.
— Доброе утро, мой ангел, — произнес Анатоль медленно, и она вздрогнула. — Надеюсь, что твоя хандра закончилась, моя дорогая? За окном такая чудесная погода, весеннее яркое солнышко. Тебе непременно следует сегодня выехать на прогулку, — она ничего не ответила, лишь пожала плечами. Анатоль продолжил смелее, уже не боясь, что она в любой момент может опять скрыться в своей комнате. — Я послал два дня назад гонца в деревню. Скоро нам привезут дочь. Я решил, что негоже ей уже быть далеко от родителей. Пусть будет с нами здесь, в Петербурге. У меня к тебя в связи с этим большая просьба — завтра к нам придут по рекомендации несколько претенденток на должность бонны для Леночка. Посмотри их, пожалуйста, и выбери ту, что по душе придется.
— А что Гнеша? — спросила Марина.
— Твоя няня уже не так молода, чтобы ходить за ребенком, — ответил Анатоль, пожимая плечами. — И потом, Леночка начинает говорить, а мне бы вовсе не хотелось, чтобы у нее была неправильная речь. Твоя нянечка по-прежнему может состоять при тебе, разумеется.
Обыкновенное утро супругов, обыденные проблемы, но почему Анатолю казалось сейчас, словно он играет роль в каком-то дурном водевиле? Он вдруг разозлился на самого себя, на Марину, что сейчас сидела с таким лицом, будто она находится на светском рауте — холодная, равнодушная. Ему вдруг захотелось задеть ее, уколоть также больно.
— Я полагаю, что вы все выяснили с Сергеем Кирилловичем, — резко произнес он. — Скоро мы начнем выезжать, моя дорогая, а ты знаешь, как порой бывает жесток свет в своих пересудах. Разумеется, мы можем и не повстречаться с ним, qui sait[296]? Ведь уже шепчутся, что князь Загорский снова вернулся к своей прежней жизни, а это означает, что ему будет вовсе не до балов и раутов.
— Вы видели его? — вырвалось у Марины прежде, чем она сумела взять себя в руки.
— Bien sur que non![297] У нас с ним теперь разная жизнь, разные интересы: у него — все прелести холостяцкой жизни — карты, кабаки, женщины, я же человек семейный, мне не до этого.
Марина с шумом отодвинула от себя пару, расплескав при этом чай из чашки.
