напряжением.
— Fini[539], — как только прозвучали эти слова, Воронин тут же откинулся на руки друзей, только сейчас ощущая безмерную слабость, что охватывало его тело, и пульсирующую боль, раздирающую его плоть.
Две минуты. Эти минуты принесли ему сатисфакцию, которой он так жаждал, но и отняли его жизнь, что утекала вместе с ярко-красной кровью из него сейчас, в соседнем салоне.
— О Господи! — Марина вдруг прижала ладони к лицу и разрыдалась в голос, не скрывая своих эмоций. — Зачем? Ну, зачем он пошел к фон Шелю? Зачем? Он ведь обещал мне! Обещал! Катиш! Бедная- бедная Катиш! Бедный Анатоль! О Господи!
Арсеньев тут же распорядился, чтобы принесли воды графине, а гостям что-нибудь покрепче, а после подошел к Марине и положил ей руку на плечо, успокаивая.
— Ну же, ну же! Не думайте о дурном. Не стоит, — он сам еле сдерживал слезы, прочитав в глазах Сергея еще тогда, на месте дуэли, некую обреченность. Кому не знать характер ранений, как не ему, боевому офицеру? Но тем не менее, Павлу очень хотелось верить, что это не так, Анатоль не может умереть, просто не может!
Он растерянно взял из руки Сергея бокал с бренди, что тот протянул ему, быстро опрокинул в себя в надежде, что алкоголь поправит расшатанные ныне нервы, но едва не поперхнулся от неожиданности, когда двери в очередной раз распахнулись, впуская внутрь доктора Арендта. Тот мельком кивнул мужчинам и Марине, что едва взглянула на него со своего места, уже почти усмирив свои слезы, и тотчас прошел в салон к раненому.
После его ухода собравшиеся в комнате погрузились в напряженное тягучее молчание. Только стук веток яблоневых деревьев сада подле дома об оконное стекло нарушал эту страшную тишину, еще больше усугубляя трагичность обстановки, да изредка звякал лед в бокалах с янтарной жидкостью.
Вскоре дверной звонок начал звонить, не умолкая. Весть о том, что граф Воронин ранен на дуэли, убив своего противника наповал, словно туман, медленно распространялась по столице. Все хотели побывать в особняке на Фонтанке: кто-то просто из любопытства, кто-то, движимый действительным беспокойством и опасением за здравие Анатоля. Марина совсем безучастно принимала карточки, передавая их тут же Арсеньеву или Сергею, что и принимали или отклоняли визиты за нее, сообщали о состоянии раненого, впрочем о котором сами мало, что пока могли сказать. Комната теперь то и дело наполнялась многочисленными посетителями, которые сменяли друг друга со временем.
В числе визитеров прибыл и доктор Мандт, придворный медик самого императора, сменивший недавно на этом посту доктора Арендта, а это могло означать только одно — государь уже в курсе событий, что имели место за Волковской заставой, и это не могло не вносить дополнительную тревогу в это ожидание беды, что сгустилось тучей над этими людьми в комнате. Нет, Сергей не беспокоился за себя, но в этой истории был замешан и Арсеньев, почти не имеющий никакой вины в этой дуэли, ведь он должен был быть секундантом последующей за ней, второй дуэли.
С ним приехал и капитан Шангин, флигель-адъютант Его Императорского Величества. Аккуратно ступая по паркету, чтобы каблуки сапог не так громко стучали в той напряженной тишине, нарушить которую редко кто из собравшихся в комнате решался, он прошелся в руке Марине, а потом направился к Сергею и Павлу, что стояли немного в стороне от других.
— Какие вести? Еще нет никаких? — Шангин вздохнул, запустив ладонь в волосы. — Ужасное происшествие, ужасное. Мы узнали только под вечер. Господа, государь очень гневается. Очень. Еще не стихла молва после дуэли поручика Лермонтова с де Барантом, а тут эта… Ох, худо будет всем участникам, худо. Что же было причиной этого поединка? Об этом гадает весь Петербург, и наша служба в том числе. Анатоль Михайлович не выезжал столько времени из-за траура, где и когда они успели заиметь ссору с кавалергардом? Карточный долг? Личное оскорбление? Что же? — он не получил ответа на свои вопросы от собеседников, да и не ждал их, прекрасно зная, что такие вещи мало кому открывают. Потом он немного помолчал и снова заговорил, обращаясь к Сергею. — Подписан приказ на ваш арест. Крепость до дня разбирательства. Сожалею. А вы, граф, пока под домашним арестом. Пока мало что известно о вашем участии в этом деле. Не исключено, что если будет доказана и ваша вина, пойдете под суд. Жаль, что вы в отставке — военные суды снисходительнее в этом вопросе.
— Павел Григорьевич не участник дуэли между Анатолем Михайловичем и фон Шелем. Прошу вас походайствовать за него, — Сергей быстро прервал возражения Арсеньева, а после продолжил. — Как вы полагаете, будет ли мне позволено остаться здесь до… до того, как …
— Думаю, да. Переговорите об этом с офицером, что едет сюда, чтобы осуществить ваш арест.
Так все и вышло. Сергей, предупрежденный о визите офицера своего полка, вышел в передние комнаты, чтобы никто из присутствующих, а особенно Марина, которой и так хватило горести на нынешний день, не увидел, как он отдает свою шпагу прибывшему. Загорский отправил своему генералу записку, прося позволения остаться у одра раненого друга, пока не решится ситуация, и тот пошел ему навстречу. Вместе со шпагой Сергея офицер получил и обещание явиться в крепость и отбыл тут же из особняка Ворониных. Получив эту возможность сказать последнее «Прости» своему другу, Сергей смог перевести дыхание.
Под вечер к собравшимся в комнате вышел доктора. Господин Арендт, слегка сгорбившись будто под тяжестью той вести, что он принес этим людям, ждавшим новостей о состоянии раненого, прошел сразу же к Марине, которая резко выпрямилась в кресле, заметив его движение, взял ее за руку.
— Крепитесь, графиня, крепитесь, — начал тихо доктор, и сердце Марины с размаху вдруг ухнуло куда-то в живот, закружилась резко голова. — Задета бедренная артерия. Ваш супруг потерял много крови, но не это вызывает во мне опасения. Мы остановили кровотечение, мой коллега превосходно справился с этим, но появилась опасность отмирания тканей… вероятнее всего, это некроз, а затем гангрена…
— Гангрена? — переспросила Марина, не понимая, что означают эти слова для нее. Зато мужчины поняли это: Арсеньев прикрыл глаза не в силах справляться более со своими эмоциями, а Сергей вздрогнул от той боли, что защемила сердце. Нельзя было сказать, что он не знал. Но услышать это от господина Арендта было окончательным приговором.
— Он умирает, графиня, — тихо сказал доктор Арендт, и все тут же, как по команде, отвели глаза от лица Марины, от которого вмиг отхлынули все краски. — Я не могу сказать достоверно, сколько времени он будет в сознании. Он сильный и здоровый мужчина, и быть может, будет жив еще около недели, может, меньше. Но исход все равно один. Я скажу вам, когда настанет пик, когда придет пора прощаться.
После этих страшных слов посетители потянулись медленно к выходу, покидая этот дом, чтобы вернуться завтра, и на следующий за ним день, и после, чтобы успеть попрощаться с человеком, которого они хорошо знали, уважали или попросту заискивали перед ним и его положением. Только Арсеньев и Загорский остались в доме — покинув эти стены сейчас, они рисковали не вернуться более, чтобы проститься с другом, ведь каждый из них был под отсрочкой ареста. Они-то и уговорили Марину подняться наверх и немного отдохнуть.
— Вам понадобятся еще силы, — убеждал ее Арсеньев. — Быть может, сон принесет еще и временный покой вашей душе.
Нет, хотелось ответить ему Марине. Покой мне принесет только одно утешение — прижаться к крепкой мужской груди, выплакать все слезы у него на груди, ведь только его руки могли принести ей этот временный покой, временное облегчение, помогли перенести эту страшную боль терзающую сердце. Но это было невозможно — меж ними была отныне такая пропасть, которую и, имея крылья, тяжело было бы перелететь. И она без возражений ушла в свою половину, предварительно распорядившись о покоях для гостей и доктора, что оставались в доме.
Марина думала, что сон не придет к ней, после всех этих слез, боли, нервного потрясения, что она испытала ныне, но ее тело решило за нее, и она беспробудно проспала до трех пополудни следующего дня. Она даже перепугалась, что все свершилось, пока она спала, послала узнать, и только заверения Тани, что барин еще жив, смогло успокоить ее.
Траур. Черное шелковое платье со слегка укороченными рукавами, что она носила по своему маленькому сыну. Отныне ей суждено надевать чернильно-черные одежды еще долго, ежели… ежели это случится. Марина не хотела думать об этом, тщательно лелея в душе тот покой, что пришел к ней после отдыха. Ведь впереди у нее еще было немало горестей.
