Домовой несколько мгновений, нахмурившись, смотрел на гостя, затем вдруг кивнул:
— Верно, — слова человека ничуть не задели его. — Вот что, добрый молодец, утро вечера мудренее. Давай, ежели осталось что недосказанное, завтрева обсудим. А покамест спи, — и он исчез в темном углу, растворившись во тьме.
Аль был рад остаться один. Он закрыл глаза. Так было легче поверить, что на самом деле ничего не случилось. Что Лот жив, потому что не было никакого чумного города. И невесть куда пропавшего месяца тоже не было. Вообще, все это ему лишь приснилось. Еще один кошмар. Завтра он откроет глаза и обнаружит себя на грубой лавке посреди заросшего пылью и паутиной чердака. Лот позовет его завтракать, а к полудню придет брат, чтобы сказать, что он не нашел помощи в этом городе. И не мудрено — государственные дела нужно решать в столице. Конечно, сложно будет попасть к царю, но он что-нибудь придумает. И они, отобедав, отправятся в путь… Жалко, конечно, что новая дорога несколько отсрочит его приход к повелителю дня. Но, поспешил напомнить он себе, им ведь все равно по пути. А раз так…
С этими мыслями он и заснул. И ему даже приснилось, что все так на самом деле и есть. И солнце было ярким. И дождь — притягательно сладким. И путь — столь легким, что хотелось не идти, а подпрыгивать, словно пытаясь дотянуться до мягких пушистых облаков, плывших по голубому небосводу, принимая самые причудливые из известных им очертаний. Лот донимал своими разговорами, но Алиора это совсем не раздражало, наоборот, ему тоже страстно хотелось говорить, говорить, перебивая друга, словно стремясь выговориться на всю оставшуюся жизнь. И даже недовольные взгляды брата, решительно шагавшего вперед и не упускавшего ни одной возможности, чтобы подогнать своих спутников, не вызывали раздражения, разве что забавили.
— Зануда! — открыто кричал ему Лот, а Альнар, вместо того, чтобы разозлиться на бродягу, только смеялся в ответ, потому что и на его душе было легко.
Но утром он проснулся в лишенной оконцев коморке, возвращаясь из света во мрак.
Ему было жаль Лота — что может быть ужаснее умереть той смертью, которую боялся?
Ему было жаль Аль-си — всегда сильный, не желавший склонять голову ни перед какими трудностями и смеявшийся в глаза всем болезням, теперь он выглядел совсем другим — не слабым, нет, но — надломленным. Лишенным цели.
Но больше всего ему было жаль самого себя. Ему предстояло лишиться всего, что еще связывало с прошлым. Память о случившемся с его друзьями была слишком ужасной, чтобы хранить ее, не опасаясь за собственный рассудок.
Никому он не поможет, никого не спасет. Потому что все остальные вещие сны исполнились. И если бы боги позволили ему на мгновение перенестись в Альмиру, он бы убедился, что и последний сон — тоже.
Мечта… Она казалась ему слишком детской, наивной.
Мир жесток. Кто допустил, чтобы он стал таким? Боги? Да. И чем лучше свет, не спешивший на помощь попавшим в беду, мрака, умножающего и без того огромное число бед?
Он смотрел на свою мечту со стороны, и она казалась ему рубашкой — красивой, из дорогой, сверкающей ткани, с вышивкой и вплетенными в узор самоцветами, вот только такой маленькой, что в нее можно было бы нарядить разве что деревянного игрушечного воина.
Нет, в его душе что-то осталось, он не чувствовал разверзшейся в ней пустоты. Это нечто было острым, холодным и твердым, как сталь клинка.
Поднявшись с лавки, он на ощупь двинулся к двери, открыл ее, спеша выскользнуть из тьмы в полумрак коридора, который за пару шагов привел его в залу, освещенную яркими лучами утреннего солнца.
На скамье у стены сидел домовой. По взгляду, тотчас устремившемуся на гостя, Аль понял, что тот ждал его.
— Я ухожу, — решив, что лучшее прощание — то, которое не откладывают в дальний ящик, сказал он и уже хотел, повернувшись, навсегда уйти из трактира, вычеркивая его и всех, оставшихся в нем, из своей жизни, но, к немалому удивлению юноши хранитель жилища, вместо того, чтобы напутствовать его:
— Скатертью дорога, — хмуро бросил: — Вернись и сядь. Негоже на голодный желудок отправляться в дальнюю дорогу.
Пожав плечами, юноша вернулся к столу, сел. Кикимора тотчас поставила перед ним плошку с кашей и ломтем хлеба, а сама устроилась напротив гостя, подле мужа.
Пока царевич ел, они молчали, глядя скорее на стол перед собой, чем на человека, но стоило ему отодвинуть плошку, как их взгляды обратились на юношу. В них было ожидания чего-то… Что-то он должен был сказать, сделать, что-то, что было очень важным для хранителей трактира, но к чему они не могли, не имели права его подтолкнуть. А Аль-ми молча смотрел на свои руки. Если что-то и приходило ему на ум, так это: 'Спасибо этому дому, пойдем к другому…' — и все.
Вздохнув, домовой был вынужден заговорить сам:
— Тут такое дело… — затем, остановившись, он полез под стол, откуда вытянул нечто, укутанное в кусок материи как младенец в одеяло. — Спустя дней десять после того, как Змей принес твоего брата, приходила ведьма, принесла одну вещицу… Сказала, что была с Альнаром…
— Десять дней спустя? Что же она себе насовсем не оставила?
— Могла, между прочим, — удостоил его хмурым взглядом Дормидонт, которому было не понятно ни веселье человека, ни его плохо скрываемый упрек. — А что не сразу… Видишь ли, раз уж ведьма что взяла, то вернуть может только… как бы подоходчивее сказать… в исправном состоянии. Правило у нее такое. А порой чтобы починить требуется время. Вот, — он, наконец, снял тряпицу, и юноша замер, увидев…
— Великие боги, меч Основателя! — но самое поразительное, что рукоять оканчивалась не жалким обрубком, а длинным черненым клинком, покрытым причудливым рисунком рун. Клинок горел на солнце, завораживая, не позволяя ни на мгновение оторвать взгляд.
Домовой же продолжал:
— Черные гномы, конечно, самые искусные кузнецы из всех, да больно сложный узор на этом ножичке. И не любят они, когда их торопят в ущерб качеству работы.
— Да… — только и мог выдохнуть юноша. Его рука сама потянулась к рукояти. Домовой, не возражая, передал меч.
Алиор, как ни пытался, был не в силах совладать с душевной дрожью, охватившей его в тот самый миг, когда он увидел клинок, который, казалось, был его частью, как рука.
Домовой продолжал что-то говорить, говорить, но царевич не слышал его, пока тот не сказал:
— Забрал бы ты этот меч. От беды.
Юноша тотчас очнулся, вскинул не собеседника полный восторга взгляд.
'Да! Конечно!' — был готов закричать он, ничего не желая так сильно, как этого. Но тут его взгляд случайно упал на дверь, возле которой, подперев плечом косяк, стоял, тяжело дыша, Альнар.
Брат был еще бледнее, чем накануне, хотя это и казалось невероятным. Его глаза то вспыхивали, то гасли, словно солнце, шедшее меж тяжелых туч. Губы были плотно сжаты. Он не двигался с места, ничего не говорил, лишь смотрел на меч. И было в этом молчании столько напряжения, что Алиору стало трудно дышать.
Юноша скрипнул зубами, пробежав прощальным взглядом по клинку, после чего с нескрываемым сожалением вернул меч домовому:
— Прости, я не могу его взять. Он принадлежит другому.
Он видел, как губ брата коснулась едва заметная грустная улыбка, слышал, как с них сорвался едва различимый вздох облегчения.
Ему же самому было так плохо, как никогда прежде. Казалось, что он только что сам отрубил себе руку. В голове все шумело, перед глазами мелькали огненные искры невидимых костров. И, пытаясь вернуть хотя бы какую-то тень покоя в свою душу, он повторял себе вновь и вновь:
'Я не могу забрать у брата последнее, что у него осталось… Не могу…' — Аль был совершенно уверен, что этим убьет его, если не физически, то духовно. Но та жизнь, что останется Аль-си, будет не нужна ему. А когда смерть видится единственным избавлением…
'Я не стану причиной еще и его смерти!' — Алиор заставил себя выпрямиться, вскинуть голову, открыто, без сожаления и ненависти глядя на брата.
