излагай, как ты без ордера нарушил неприкосновенность жилища.
— Вы меня затопили!
— Ничего страшного — не обоссал же. Небось слив заткнуло. Веди, показывай пейзаж стихии.
Он спустился с Толмачевым, оглядел протечку и сказал:
— Ты тут воду сам собери — у меня радикулит.
Профессиональная болезнь. Утром занеси ключи.
И не делай глаза, как у кота в песочнице. Я не шпана подзаборная, а член Союза писателей всего бывшего СССР. Не единожды лауреат премии Министерства внутренних дел. А сейчас пишу роман на Нобелевскую премию.
Вечером Толмачев и следа не нашел от протечки. Сосед к тому же принес бутылку — в возмещение морального ущерба.
Фамилия у писателя была соответствующая случаю — Мокренко. Всю жизнь она ему не нравилась.
Когда после окончания факультета журналистики Глорий Мокренко начал служить в московских газетах репортером скандальной хроники, «давать криминал», он взял псевдоним по фамилии незабвенного майора Пронина, героя криминальной повести, нашумевшей еще в предвоенные годы. И первые книжки свои Глорий подписывал этим же псевдонимом, потому что к тому времени издательская Москва знала его как Пронина. Но имя сменить так и не решился, хоть оно ему не нравилось еще больше, чем фамилия. Перед самой войной родители Мокренко ждали девочку. И даже имя выбрали — Глория. Но родился мальчик, а упрямые родители не стали менять полюбившееся имя. Зачем? Чай, не Револьтом назвали и не Сталтраком…
В Орехово-Борисово занесла Пронина нелегкая творческая судьба. Первой жене он оставил машину, второй — несовершеннолетнего сына, а третьей — квартиру. И оказался на старости лет обременен алиментами и долгами, в которые влез при размене последней, большой, квартиры на две маленькие. Романы, которые еще недавно обеспечивали Глорию безбедную неспешную жизнь, отдых за границей, шашлыки и коньяк, эти романы после переворота 1991 года приносили все меньше и меньше денег. Известный писатель-детективщик вспомнил, что в юности закончил строительное училище по специальности «плиточник-паркетчик». Именно благодаря этой специальности он не загремел после призыва в армию на Кольский полуостров, как некоторые его земляки, а очутился в Москве. Все три года службы ефрейтор Мокренко отделывал дачи и квартиры генералов, а потом с помощью одного из заместителей начальника ГлавПУРа, которому «строил» ванную с бассейном, поступил на факультет журналистики. Теперь же Глорий Георгиевич время от времени шабашил в строительной бригаде «Ух», куда, кроме него, входили поэт-маляр и драматург-плотник. Втроем они весьма успешно боролись с инфляцией, беспределом цен и падением престижа писательского труда.
— Приходим, — выскребая яичницу с тарелки, повествовал писатель на кухне у Толмачева. — Хоромы приличные, за сто квадратов. А ремонт средний, нам троим — на день работы. Ну, на два, если с большими перекурами — для обоснования гонорара. Появляется хозяин. Как глянул я — чуть в обморок не упал. Секретарь Союза писателей! Бывшего, конечно. И начинает этот вождь советских писателей рыдать. Мол, много запросили за ремонт. Ну, говорю, довели родину до ручки, ваше сиятельство?
Один лауреат шабашку строгает, чтобы без хлебца не остаться, а другой жмется, как последний пролетарий. А у самого в ванной можно цех открывать по производству пенициллина — все стены в плесени.
И это вместе с плесенью в ванной комнате лауреата Ленинской премии есть ваша новая Россия? Про которую вы так прочувствованно пели в открытом письме президенту с хором прочих подписантов?
Пронин допил из стопки, закурил.
— Ладно, говорю, утрите сопли. Сделаем ремонт за вашу цену. Из уважения к Ленинской премии, которую вы так бездарно промотали на конверты для открытого письма. Я даже готов забыть, как вы зарубили мне зарубежную поездку.
— Проявили, значит, великодушие, Глорий Георгиевич? — подмигнул Толмачев. — А газеты иронизируют, что вы, писатели, весьма не любите друг друга.
— А кто сейчас кого любит? Один торгаш готов другому торгашу глотку перекусить. Политики друг из-под дружки кресла вышибают. Бандиты средь бела дня разборки заводят — с применением автоматического оружия. Армяне не любят азербайджанцев, абхазы — грузин. А русских, по-моему, так все ненавидят. Писатели, по крайности, еще не начали убивать собратьев по перу. Только ихние чучела жгут. Сделают, например, чучело Евтушенко — и в огонь его, болезного…
— Да, — согласился Толмачев, — на фоне остального беспредела это говорит о гуманизме нашей литературы, о высоких нравственных принципах мастеров культуры, духовных вождей нации. Знамя гуманизма в надежных и чистых руках!
— Аминь! — подытожил Пронин. — И знамя в надежных руках, и чучела. Самое время выпить за гуманизм. Давно мы за него не поднимали стаканов…
Под окном взревел мотор, завизжали автопокрышки и гулко раскатилась короткая автоматная очередь: та-та-та-та…
— В полвторого ночи пуляют, — покачал головой Пронин. — Ладно, мы хоть выпиваем, а остальные почему не спят? Почему они под нашими окнами развлекаются, козлы?
— Потому что перекресток, — пожал плечами Толмачев. — Очень удобно. Пострелял и слинял.
Давайте закроем форточку, если вас шум беспокоит.
— Закроем, откроем… — пробормотал Пронин, покачиваясь на табурете. — Кстати, я тут на днях открытие открыл. Исключительно для внутреннего употребления. Открытие, так сказать, филологического… а может, логического плана. Хочешь, Николай Андреевич, расскажу?
— Если филологического плана, то не нужно, — поморщился Толмачев. — Лучше начните с логического. Я в филологии ничего не смыслю.
— Я тоже, — признался Пронин. — Но это к делу не относится. Ты песню такую слышал: «Распрягайте, хлопцы, кони»?
— Слышал.
— Ее классический вариант исполняется распевно. Вот так:
И так далее. А теперь — ахтунг! Внимание!
Руса! Запомнил? Поехали дальше. Эту же песню кубанский казачий хор исполняет в другом темпе, живей, на плясовой манер:
А потом идет припев, который отсутствует в каноническом тексте:
