Сообщил, что сегодня предпринял путешествие вместе с братом. Сам только что вернулся. Клод же задержался. Однако сегодня обязательно приедет. И просит меня выйти к полуночи в условленное место. Кстати, голос он утратил совсем. Если пытается что-то сказать, то разобрать совершенно невозможно. Поэтому Долк рекомендовал брату вообще не разговаривать. По крайнем мере, до тех пор, пока не покажется отоларингологу.
Ах, да, уже уходя, курьер вспомнил: Клод в знак неизменной любви презентует мне букет и коробку любимых конфет.
Три с небольшим часа, остающиеся до свидания, провела в «нашей» комнате. Читала, жуя мармелад, и время от времени вдыхая аромат цветов, переданных любимым. Голова кружилась от переполнявших чувств. Я буквально пьянела в предвкушении встречи. А еще переживала о его здоровье. Еле дождалась, когда стрелки часов показали без четверти двенадцать. И тихонько, дабы не слышала тетя, удрала. Тем самым, как оказалось, перечеркнув прошлое. Чтобы никогда не иметь будущего.
Нет, больше писать не могу…
3 ноября 1977 года.
Пять утра. Неужели прошло так мало? А кажется, вечность. В результате мучительных ночных раздумий я пришла к выводу: человеческая подлость, как и Вселенная, безгранична. Но вернусь, однако, к трагедии всей моей жизни.
К условленному месту летела, словно на крыльях. Скажу честно: столь сильного внутреннего подъема не испытывала никогда. Готова была горы свернуть, форсировать любую преграду, достать с неба звезду. Лишь бы принадлежать Ему, ненаглядному!
Вот и заветные окуме*. Переполненная, будто осенний улей медом, любовью, бросаюсь в раскрытые навстречу объятия как никогда желанного. Мы не издаем ни звука. Во-первых, у него болит горло. Во- вторых, к чему слова?! Лишь однажды, в промежутке между нескончаемыми безрассудными объятиями, Клод, прохрипел что-то маловразумительное и смущенно указал на горло. Я закрыла ему рот рукой:
— Молчи! Береги связки. Завтра отправишься к врачу.
— Угу! — просипел Клод.
И мы опять, словно спасательными кругами, обвили плечи друг друга, исступленно пытаясь время от времени вдохнуть хотя бы по глотку спасительного кислорода.
Затем последовала — будь она проклята! — близость. Кажется, я едва не потеряла сознание. А дальше… Дальше на меня обрушился ночной небосвод. Ибо я услышала издевательский голос:
— Ну, что, не я ли говорил: еще, дорогуша, пожалеешь?!
Это был голос… Долка. Разъяренной фурией бросилась я на подонка. Но силы были слишком неравны. А он, между тем, упиваясь собственной безнаказанностью, в деталях рассказывал, как запланировал и осуществил величайшую из подлостей.
Оказывается, Долк подслушал накануне наш с Клодом разговор. И решил, что ситуации для мести — вполне подходящая. Утром напросился к брату в помощники на время поездки. Под тем благовидным предлогом, что вдвоем они справятся быстрее. Клоду это было на руку — гарантированно успевал на свидание со мной. В городке они, поделив задания, разошлись. И Долк свое специально запорол. О чем, когда они ближе к концу дня встретились, и заявил Клоду. Тот вспылил. В итоге братья вдрызг разругались. Чего, собственно, Долк и добивался. Разыграв роль несправедливо обиженного, укатил домой. Будучи уверен: не выполнить поручение отца Клод себе не позволит. А чтобы это сделать, нужно не менее семи- восьми часов.
Иными словами, вернуться в поселок тот вряд ли сможет даже после полуночи. Таким образом, руки у негодяя оказывались развязанными.
Накануне он у колдуна, с которым давно водил малопонятную дружбу, взял растительные наркотические вещества. И одними напичкал конфеты, а другие — нанес на цветы. Доставив их затем в дом тети под видом презента от Клода.
Плюс к этому, дабы избежать возможного разоблачения, мерзавец выдумал историю о полной потере голоса братом. Понимая, что, даже одурманенная, я, если заговорит, смогу его опознать. Бесчеловечная уловка твари в людском обличье!
Как он этой низкой мерзости радовался! Без конца допытываясь, с кем я отныне буду? С ним или опозоренным Клодом?
Придя немного в себя после истерики, твердо заявила: у него лично надежд нисколько не прибавилось.
— Но я ведь всем расскажу о произошедшем, — блаженствовал Долк. — Да еще намекну: мол, трахнулись мы по обоюдному согласию. Захочет ли после этого братец продолжать с тобой отношения?
— А меня это нисколько не интересует! — отрезала я.
— Отчего вдруг? Настолько уверена в собственной неотразимости или невероятной силе его чувств?
— Ни то, ни другое.
— Тогда позволь поинтересоваться, что же?
— А то, что меня уже завтра здесь не будет! — неожиданно даже для себя самой выпалила я. — И ни один из вас обесчещенную Олду больше никогда не увидит.
Повернувшись, бросилась прочь. Еще не зная, какие шаги предприму в ближайшие сутки. Но спонтанная мысль о том, чтобы навсегда покинуть поселок, уже не оставляла. Собственно, над своей последующей судьбой я эти несколько часов и размышляла.
Конечно, можно ничего не сказать Клоду. А если Долк распустит слухи, их отрицать. Собственно, в этой ситуации будет его слово против моего слова. Учитывая довольно прохладные отношения близнецов, скорее всего, Клод поверит мне. Но я сама так не смогу. Жить с таким камнем на душе? Видеть вечно ухмыляющуюся рожу деверя? Нет, увольте!
Признаться? Но каково в итоге придется Клоду? Подобного выбора не пожелаешь и врагу: расстаться с любимой или влачить дни с обесчещенной супругой? Согласившись, по сути, на семейный мaison a parties*. Могу ли я оставлять за ним право ТАКОГО выбора? Нужен ли мне самой мariage de raison?*
Существует, правда, еще один вариант. Пожалуй, самый легкий. Без излишних колебаний, покончить с собой. Но…
Разве это меньшая драма для Клода? А если, сочтя виновником случившегося себя, он, не приведи господи, решится на аналогичный шаг? Могу ли я взвалить на свои плечи ТАКУЮ ответственность? Безусловно, ничего не стоит оставить посмертную записку. Однако общие слова типа «в моей кончине прошу никого не винить» вряд ли успокоят Клода. Червь сомнения все равно будет точить душу. Как долго? А если всю жизнь? Настрочить правду? А кто даст гарантию, что любимый не убьет Долка? И в наказание сядет в тюрьму. Кто от этого выгадает? Отнюдь не я, уйдя из жизни, и не Клод, проведя значительную часть своих дней за решеткой и, тем самым, поставив крест на собственной судьбе. Можно даже на кофейной гуще не гадать — в выигрыше останется Долк. Могу ли я такое этой скотине позволить?! Нет, нет и еще раз — нет!!!
Нельзя сбрасывать со счетов и общественное мнение, значащее в нашей среде чрезвычайно много. В любом случае оно осудит Клода.
Значит, выход, действительно, один — я должна исчезнуть. Мало ли что взбрело в голову взбалмошной девчонке в неполных семнадцать лет.
А тетя? Она сделала мне столько добра. Заменила родителей. Вправе ли я подвергнуть ее столь жестокому испытанию? Увы, иного разумного шага не остается. С другой стороны, я, наверное, плохая, неблагодарная, племянница, если сердечный избранник мне дороже милостивой тетушки.
Дома я оставлю записку. Ничего не объясняющую. Чисто прощальную. Напишу, как люблю мою преданную родственницу. За все ее поблагодарю. И напишу: обстоятельства вынуждают к отъезду, искать меня не нужно.
Однако самое трудное — Клод. Испариться, не увидев его, — бесчеловечно. А что сказать?! Какие слова найти? Как себя не выдать? Смогу ли я хотя бы поднять на него свои бесстыжие глаза? Где взять силы?! Пресвятая дева Мария, поддержи меня в моем нелегком начинании!
3 ноября 1977 года.
Вот и все! Я взошла на персональную Голгофу. Объяснение с Клодом состоялось. Чтобы не
