со своими женами выступают в поход и уже тогда дерутся со страшной ожесточенностью. Классические воспоминания, рассказ о поражении кимвров и тевтонов, повествование Тацита о германцах повлияли тут заметно: жены утопийцев дерутся рядом с мужьями, и родичи их находятся тут же на поле битвы. Нужно заметить, что вообще Томас Мор склонен считать утопийцев нацией, имеющей даже известные права на насилие против соседей: он, например, весьма горячо оправдывает их, когда при колонизации они силой отодвигают туземцев облюбованной ими страны. Все это нарушает логическую цельность рисуемого идеала, ибо всякий идеал, претендующий на всеобщность, должен обладать такой цельностью, а где же она, если утопийские порядки в конце концов опираются на географическую неприступность, существование заведомо испорченного и «гнусного» племени заполетов, на подкупных убийц и насильственное отнятие чужой земли у аборигенов?
Нам остается рассмотреть вопрос, который тесно связан с религиозными убеждениями Томаса Мора, — вопрос о его веротерпимости. Собственно, в настоящей работе, посвященной исключительно общественным воззрениям Томаса Мора, религиозные взгляды его могут нас интересовать именно постольку, поскольку они обусловливают его воззрение на то, что государство может и имеет право делать с людьми, исповедующими не ту религию, что большинство. Этот вопрос может быть рассмотрен с известной обстоятельностью, только если мы привлечем к исследованию как текст «Утопии», так и реальные факты из биографии Томаса Мора. Чтобы не раздроблять изложения, сначала коснемся воззрений на этот счет «Утопии», а уже в заключительной главе рассмотрим биографические факты.
В Утопии государственной религии нет вовсе. Все секты имеют полное право на существование и распространение; мало того, храмы у всех этих сект общие, и там богослужение обставлено с таким расчетом, чтобы не оскорблялись чувства и воззрения сектантов. Утопийцы весьма характерно молятся: они просят бога просветить их истинной верой, если исповедуемая ими неистина. Лишь одна категория лиц не пользуется терпимостью: не верящие в загробную жизнь. Подобно ??????? Платона, они подвергаются за свои убеждения известным гонениям (хотя и в несравненно меньшей степени, нежели у Платона). Томас Мор лишает их права занимать какую бы то ни было государственную должность. Интересно, что принцип социальной утилитарности занимает и здесь первенствующую роль: нетерпимость к отрицающим загробную жизнь основывается на убеждении утопийцев, что подобные люди не имеют страха божьего, и поэтому будут бессовестно действовать на занимаемых ими должностях. За вычетом этого пункта, в Утопии царит полнейшая терпимость; но, позволяя сектантам распространять свои убеждения, утопийское государство препятствует кому бы то ни было сопровождать пропаганду словами или действиями, могущими оскорбить чужие религиозные убеждения. Весьма многозначительно Томас Мор рассказывает о новообращенном (спутниками Гитлодея) католике из утопийцев, который воспылал к новой вере такой ревностью, что даже подвергся наказанию со стороны властей за слишком враждебное и страстное отношение ко всем, иначе мыслящим. Это писалось в век страшных злодеяний, творившихся испанскими миссионерами над краснокожими в новооткрытых землях Нового Света. Вообще, судя только по «Утопии», Томас Мор рисуется глубоко религиозным, но широко терпимым человеком с точки зрения своего времени. Подобно тому, как он хотел сделать утопийцев окончательно счастливыми (в глазах своих читателей и в своих собственных), выводя их происхождение от греков, точно так же он хочет сделать их обладателями истинной религии. Но так как элементарные требования правдоподобия не позволяли изобразить утопийцев христианами еще до прибытия европейцев, то автор и рисует их религию в виде, так сказать, приготовленного фазиса к принятию истинной веры: их молитва (только что указанная), их жаркий интерес к сообщенному Гитлодеем, успех среди них христианских идей, желание поскорее встретиться с католическими священниками — все это дает читателю понять, что приезд Гитлодея сделает их в конце концов христианами. Вообще Томас Мор дает утопийцам все, в чем, по его мнению, европейцы выше них: за много веков до Гитлодея римский корабль был заброшен к их берегам, и утопийцы от римлян (практического и технического народа) узнали много полезных ремесел; забросила к ним судьба Гитлодея, и они знакомятся с христианством и греческой литературой. Но при глубокой внутренней религиозности и убеждении в истинности католической религии Томас Мор в той же «Утопии» является и типичным гуманистом и другом Эразма: его нескрываемая ирония по адресу монаха, спорящего с шутом за столом кардинала Мортона, кажется прямо выхваченной из «Morgante Maggiore» или из «Писем темных людей»; обозначение монахов «бродягами» — указание (в той же первой части «Утопии») на то, что католическое духовенство ввиду его многочисленности является бременем, непроизводительным классом для общества, — все это ясно показывает, что этот будущий католический святой канонизован во всяком случае не за «Утопию»; но это уже выходит за пределы настоящей главы: без биографических фактов данная категория воззрения Томаса Мора освещена быть не может; в заключение же настоящей главы скажем о месте «Утопии» в истории социальной беллетристики, в истории социальных учений.
6
Место это, несомненно, важно. Конечно, нет никакой возможности объяснять взгляды «Утопии» воззрениями, например, современных ей германских коммунистов, стоявших за полную экспроприацию всех собственников; напротив, «Утопия» могла повлиять на читающую публику, хотя бы на Ульриха фон Гуттена, который в памфлете «Разбойники» говорит, что из всех разбойников рыцари менее вредны, а истинные разбойники — купцы, юристы, часть католического духовенства [290]. Вообще влияние «Утопии» на социальные учения стало ощущаться лишь с того времени, как в движениях низших слоев стали принимать участие люди из интеллектуально высшей категории общества. До Томаса Мора социального романа в современном смысле слова не существовало (если не считать неоконченной «Атлантиды» Платона); после него эта литературная форма входит более или менее в обиход. Первый социальный роман, написанный после него, принадлежит перу калабрийского доминиканца Кампанеллы, который в начале XVII столетия написал трактат об идеальном государстве, где не существует ни частной собственности, ни семьи. Работа Кампанеллы не носит совсем никаких следов критики социального строя, это есть чисто литературного происхождения измышление, навеянное чтением Платона и Томаса Мора. Многие страницы показались нам прямо списанными у Томаса Мора, например то место, где Кампанелла говорит о тяжелых и грязных работах, исполнение которых именно и вызывает у граждан идеального государства хвалу и почет. (Кстати, в этом пункте влияние Томаса Мора столь же очевидно отозвалось «на самоотверженных когортах» Фурье, исполняющих ассенизационные работы). Знаменитый соотечественник Томаса Мора и современник Кампанеллы, лорд Фрэнсис Бэкон, написал свою «Новую Атлантиду» под прямым влиянием тех же Платона и Мора: у Платона он взял заглавие, у Томаса Мора — мысль о постановке наук в идеальном государстве, но Бэкон не согласен с Томасом Мором в этом пункте, впрочем в частностях: восторженное отношение Томаса Мора к исследованию тайн природы, конечно, не могло встретить антагониста в поборнике экспериментального метода. «Новая Атлантида» (подобно платоновской) осталась неоконченной. На такой социальный роман, как «Oceana» Гаррингтона [291], «Утопия», по нашему мнению, не оказала ровно никакого влияния, ибо главная идея «Утопии» — общность, имуществ, производства и потребления — совершенно отсутствует у Гаррингтона, частности же интереса в данном случае не имеют. Через 21 год после «Oceana» появилось французское сочинение Vairasse [292], рабски копирующее «Утопию» и в главном, и в мелочах; только можно отметить большую горячность в изображении бессословности, царящей в идеальном государстве. У Томаса Мора также заслуги и таланты выдвигают человека на важный пост, но все-таки упоминается, правда вскользь и по посторонним поводам, о «знатнейших семьях» без дальнейших пояснений. У Верасса ничего подобного нет, но этим и ограничивается его оригинальность; читая «Историю северамбов», мы как бы читали замаскированную переделку «Утопии». Сохранена, конечно, и оригинальнейшая из всех мыслей Томаса Мора — индивидуальная семья при коммунистическом хозяйственном строе. Свифт со своими «Путешествиями Гулливера» ни в каком случае не может быть назван последователем Томаса Мора, ибо он заимствовал у автора «Утопии» лишь внешнюю форму романа, и только: у Мора горькая критика существующего строя соединена с идеальным построением, у Свифта меньше горечи, несравненно больше сатиры, злобы и
