Автор. Попробуйте — через неделю ваши актеры перестанут бриться… а еще через неделю сойдут с ума. Меня уверял один мой приятель: играя, он представляет, что во всем, полном людей, зале сидит какой-то один зритель, который совершенно чувствует каждое его слово. По праздникам, когда приходит случайная толпа, этот актер не испытывает подобного чувства и говорит свою роль, как автомат. Вот этот невидимый зритель и есть то, что дает театру жизнь, без чего он мертв, не существует… Сколько бы театр ни вложил таланта и ума в постановку, если в зале этого зрителя нет — спектакль превращается в выставку декораций и в чтение ролей… Найти этого зрителя — вот задача театра…
Режиссер. А для этого поставьте злободневную пошлятину.
Автор. Нисколько. Ведь я сказал, что искусство есть претворение неясных идей в ясные формы. Талант дается автору взаймы народом. В народе бродит смутная идея. Автор претворяет ее в форму. И чем смутнее идея, тем новее и неожиданнее является ее форма. Этим, между прочим, объясняется, что высокоодаренные художники, то есть ухватывающие наиболее неуловимые, тонкие, едва народившиеся идеи, бывают часто не поняты современниками. А бездарными называют тех, кто питается тем, что уже было оформлено, пережито и отмерло. Бывают времена, когда осуществляются вечные идеи, пишется «Гамлет», «Ревизор», «Эдип» и т. д., и эти формы мы называем вечными, потому что они могут быть рассказаны всегда по-новому. Вы помните, сколько говорили о соборности, «оргиазме» и т. п. Это требовало осуществления, и вот Рейнгард ставит «Эдипа». Индивидуализм — вы помните? «Я» с большой буквы и мир как представление моего Я немедленно же отзвучал в постановке «Гамлета» Художественным театром. А теперь, когда омраченная невылазными сумерками наша жизнь, так еще недавно едва не осуществившая почти все свои надежды, потребовала во что бы то ни стало бога и красоты, нам показывают «Пер Гюнта» и «Турандот». Путь театра всегда немного впереди времени: переживание старого, а не рассказывание его по-новому; археологический музей нужен лишь для щекотания изысканных нервов…
Режиссер. Обыкновенный зритель, по-вашему, столь же талантлив, как Шекспир?
Автор. Не обыкновенный, а идеальный зритель. Разучивать и ставить пьесу нужно перед идеальным зрителем, который потом на спектакле превращается в невидимого. Идеальный зритель должен быть современен и бесконечно понятлив к формам идей. Он должен быть поэтом и сказочником… Он должен наполнить картонный лес жизнью… Ужаснуться негодности злодея, ликовать удаче героя… Должен смеяться во все горло или плакать. Он должен быть мудр и найти в пьесе ту черту, на которой она превращается в поэзию и в сказку, то есть в то, от чего в забвении кружится голова и остается одно чувство — восторг.
Режиссер. Но где вы найдете вашего идеального зрителя?
Автор. Он в каждом театре.
Режиссер. Кто?
Автор. Режиссер.
Режиссер. Прекрасно. Предположим, я идеальный зритель, — пьеса разыгрывается, предполагая зрителем меня, но на спектакле будет сидеть обыкновенный господин N, пришедший в театр так себе.
Автор. Сила разыгрываемой пьесы может быть настолько велика, что она тотчас создаст зрителя, равного вам… Но если ваши вкусы только ваши и ничьи, если вы отгорожены от жизни, если вы эстет, — пьеса не будет принята, стрела упадет, не попав в цель.
Режиссер. Прекрасно, но если толпа пошла и низка, — я также должен быть низок и пошл?
Автор. Душа толпы бездонна… На поверхности она жестока и пошла, а загляните глубже, там и гениальность и геройство… Все в том, какие чувства пробудить, — она отзовется на все, лишь бы это было ее кровное, а не ваше… Вы не нужны ей — разве для любопытства. Я видел пьесу, которая началась прекрасным первым актом и кончилась по-свински… И толпа, вначале растроганная и возбужденная, начала прямо хрюкать под конец. Недавно на «Турандот» один актер пустил препошленькую фразу в раек, и театр, слушавший с чувством тонкого восхищения, вдруг заржал по-лошадиному и долго еще не мог прийти в прежнее настроение…
Режиссер. В конце концов вы ровно ничего не сказали. Нужен талант, вот и все.
Автор. Да. Но нужно помнить, что талант не ваш, — как, например, вам принадлежит нос, — а дан вам взаймы. И отвержение того, кто дал вам талант, ведет к худшему из зол — к эстетизму.
О своей новой пьесе
Теперь, как никогда, я думаю, подошло время расцвета театра. В одной Москве драматических театров восемь, — восемь прекрасно оборудованных живых организмов, им нужна только здоровая крепкая пища. До нынешнего дня они питались или суррогатами искусства, или прекрасной стариной. Возрождение не в том или ином направлении театра, не в проведении принципов натурализма, реализма, условности и т. д. и не в соизмерении соотношений между зрителем и актером, режиссером и автором, а в том, чтобы в народе, в стране возникли трагические конфликты, чтобы чувства, идеи и устремления из раздробленных стали определенными и крупными, чтобы появилась органическая любовь к театру как разрешителю внутренних противоречий. При таком положении театр должен быть трагическим или комическим, не развлечением, но потребностью, — если и зрелищем, то таким, которое не созерцают, но в котором участвуют.
Последняя моя пьеса, «День битвы», построена по принципу трагикомедии. Я сочетаю трагическое со смешным, нелепое с благоуханием любви и полагаю (для себя), что такое соединение наиболее приближается к жизни, к истинному ее реализму. Любовная комедия протекает на фоне битвы, внезапно развернувшейся на полях перед замком героини пьесы, графини Каменецкой, галицийской помещицы.
В этой пьесе я хотел показать, как переплетаются смерть и любовь, как любовь торжествует над ее ужасами, возвышаясь и очищаясь до вечного своего истинного назначения.
Первого марта
Это был тихий, беловатый, едва затуманенный день. Колыхались толпы народа на Тверской, и сквозь них быстрым шагом проходили войска, с красными флагами на штыках.
Я не мог отделаться от одного впечатления: все казались мне страшно притихшими в этот день, все точно затаили дыхание, несмотря на шум, крики, радость.
Казалось, все точно чувствовали, как в этот день совершается нечто большее, чем свержение старого строя, большее, чем революция, — в этот день наступал новый век. И мы первые вошли в него.
Это чувствовалось без слов, — слова в тот день казались пошлыми: наступал новый век последнего освобождения, совершенной свободы, когда не только земля и небо станут равны для всех, но сама душа человеческая выйдет наконец на волю из всех своих темных, затхлых застенков.
В этот день, казалось, мы осуществим новые формы жизни. Мы не будем провозглашать равенства, свободы и любви, мы их достигнем. Было ясно, что ни царская ливрея, ни сюртук буржуа уже не на наши плечи.
Первого марта, я помню, у всех был только один страх, — как бы не произошла неуместная жестокость, не пролилась кровь. Словно настал канун великого вселенского мира. Так было во всей России.
И вот в эти дни странно думать, что нужно идти убивать, когда мы готовы всем протянуть объятия. Жестокое испытание: во имя последней свободы поднять меч.
