Свободное существование на труды чужих рук осуждено законом.
Нам трудно и сурово, как пионерам, врубающимся в дебри новооткрытой страны, но мы знаем, что строим новое жилище человечеству.
У истории длинная память
Десять тысяч вооруженных всадников примчались в городок Скоттсборо, чтобы осудить на смерть восемь негров-рабочих. Если бы для этого нужно было доказать, что негры украли луну с неба, — десять тысяч белых крикнули бы: да!
В свое время царское правительство разряжало нависающую революционную грозу тем, что натравливало христиан на евреев. Британское правительство из тех же соображений раздувало в Индии вражду между мусульманами и индусами. Американская буржуазия, подавленная растущим кризисом у себя и вырастающим могуществом пролетарского Союза ССР, ищет пути спасения и прибегает к старым рецептам: ханжеству, лицемерию, национальным и расовым предрассудкам и так далее. Нужно расколоть все плотнее и однороднее сбивающиеся массы пролетариата. И вот — гальванизируют старую вражду между белой и цветными расами, — между белыми колонизаторами и черными привозными рабами. Цвет и запах кожи достаточны для того, чтобы человек попал на веревку. «Вы, пятнадцать миллионов безработных, — ну-ка — разделитесь: белые — направо, цветные — налево… Ату, бей, вешай, рви, уничтожьте черных, желтых, красных, цветных! Америка для американцев! Нет больше безработицы!»
Американская буржуазия борется за жизнь. Все живущее борется за жизнь. Микробы пожирают микробов. Лев разрывает гиену. Четвертый по счету и последний класс — восстающий пролетариат — борется за жизнь. Жизнью он называет Социализм. Это слово здесь всем понятно. Идея социализма призвана к жизни гневом угнетенных и порабощенных и величайшим даром человеческого духа — чувством справедливости и бескорыстия. Этого не понимают микробы, этого старается не понимать буржуазная часть человечества.
Буржуазия борется за жизнь, — жизнью она называет те условия, в которых отдельные личности могут протолкаться вперед и ухватить как можно больше благ для себя. Слабые пусть гибнут под ногами. А будущее? Этот вопрос для нас, товарищи. Пролетариат живет будущим. У буржуазии глаза на затылке, буржуа — мечтатели, меланхолики, они вздыхают по туманам прошлого, их золотой век — где-то за тысячелетиями, — в Древнем Риме, в чудовищном Карфагене: пышные сады, беломраморные дворцы, прозрачные бассейны, где рыб откармливают телами рабов, — так жили божественные купцы, ростовщики и плантаторы, умащенные мазями, с надушенными бородами, и миллионы рабов — в цепях на плантациях, в цепях под землей, в цепях на военных галерах и купеческих триремах. Это был рай. Отправляйтесь-ка все вы туда на машине времени, буржуа…
Ясны методы борьбы за жизнь у нас и у них. И вот мы, советские писатели, участвующие по мере сил в постройке фундамента социализма, мы с чувством возмущения гневно обращаемся:
к вам, алабамские палачи! К вам — десяти тысячам всадников, верхоконным фермерам, сыновьям испуганных буржуа, к вам, членам ассоциации христианских молодых людей, к вам, разбухшим на кровавых миллиардах мировой войны, банкирам, промышленникам и спекулянтам, к вам, идеологам карфагенского рая, прикрытого корешком Библии, к вам, лжевожди рабочих, — ко всем вам мы обращаемся, мы требуем от вас: остановите казнь восьми черных пролетариев!
Ведь вы даже не боретесь, вы, как бандиты, входите с ножом — зарезать спящего. Действительно, стыдно называться «белым человеком» после этого…
Позор и стыд, быть может, вас не остановят? Ваше лицо покрыто белой маской ку-клукс-клана… Моральные принципы, гуманность вы применяете по отношению к балансам и клепкам, ввозимым из СССР… Вас должен остановить страх. Не ошибитесь, — у истории длинная память. Буржуазное хозяйство потрясено до основания. Кривая кризиса заехала в пропасть. Мировой пролетариат не захочет вытаскивать себе на шею этого дьявола. Восемь черных рабочих — ваши враги. Но эти враги завтра будут сильнее вас. Задумайтесь и наберитесь страху. У истории длинная память. Мы требуем от вас: сделайте какую угодно лицемерную улыбочку и освободите наших черных товарищей.
Луна, которую подменили трактором
Вопрос огромный, основной, — внедрения искусства в современность, внедрения в искусство всей суммы задач и ощущений масс, занятых строительством социализма.
Мир познается тремя дисциплинами: философски (вся сумма историко-социальных наук), экспериментально (физика, химия, биология и прочее) и чувственно, — то есть через искусство.
Нет канонов, нет вечных истин (как нет абсолютного пространства), — есть экспериментальные факты, диалектика фактов, дисциплина математики и творческий процесс. Такова современность, и таким формируется лицо современного человека.
Философия, наука и искусство призваны к строению социализма, — то есть к единственному и неизбежному пути в будущее, туда, где на каком-то отрезке времени машина заменит человека, и человек, освобожденный от физического труда, от забот о хлебе, тепле и всей обыденности, сможет наконец наверстать все счастье жизни, за много тысячелетий украденное у него системами социального и экономического рабства.
Машина — орудие социализма, машины — это армии стальных рабов, на которые человечество переложит весь свой мускульный труд, всю тяжесть преодоления и борьбы.
Вернемся к определению — искусство есть чувственное познание мира, мышление образами, действующими на чувство. Здесь особенно нужно подчеркнуть, что образ должен действовать на чувство. Вернее, даже: диалектика образов должна действовать на чувство. Только это обстоятельство делает искусство искусством, искусство — познанием мира.
Машина — в искусстве… Машина, техника, наука неизбежно врываются чувственными образами сегодняшнего дня в искусство. Это так, — но освоило ли искусство эту предметность? И как оно должно освоить?
Как это ни странно, — искусство, такое, казалось бы, всегда устремленное впереди жизни, такое объемлющее щупальцами всю жизнь, оказалось прочно забронированным от внедрения чувственных образов современности. Попытки нарисовать на полотне колонну тракторов, воспеть рифмами сборочную мастерскую, показать на театре актера в прозодежде у картонного станка, — не есть еще то, о чем мы говорим. Искусство в огромном большинстве случаев лишь механически подменяет старый образ новым, оставляя по-старому диалектику чувственных взаимодействий между замененными образами, — подменяет луну (эпохи первоначального накопления) колхозным трактором.
Чувственный образ прежде всего — условный рефлекс. Если я нюхаю розу, слышу запах каменного угля, — в памяти встает Париж со всеми моими переживаниями молодости. Образ (сочетание образов) тогда только элемент искусства, когда он способен возбуждать рефлекс. В этом все дело. Подменять луну трактором — попытка с негодными средствами.
Машина, техника связаны для нас с сознанием движения в социализм. Машина — условный рефлекс, который возбуждает образы борьбы, достижений, желаемого будущего. Это принцип, а выполнение, — то есть каким способом художник превратит машину в условный рефлекс, — дело уже самого художника в каждом данном случае, дело его таланта, его борьбы, падений и успехов, его художнической конституции.
Теперь о данной теме, — о театре: ворвалась ли современность в театр? Нет. (За небольшими, частичными исключениями.) Почему? Потому что подменяли луну трактором. На Ижорском заводе я видел отливку одной из самых крупных частей блюминга. Это было зрелище почти фантастическое, — напряженность и дружность работы, рев мартеновских печей, сигнальные звонки, тревога ожидания, проносящиеся под крышей мостовые краны, потоки ослепительной стали, буран искр, рабочие,
