всевозможных ощущений. До сих пор иные думают, что это именно и есть состояние свободного и вдохновенного творчества. Вредный вздор! То время я вспоминаю, как состояние мелкой воды, состояние бестемья и величайшей неуверенности во всем. Окружающая жизнь (чтобы не казалась хаосом и кошмаром) воспринималась поверхностно живописно, эстетически. Чтобы не утонуть, как кошке во время наводнения, в этом хаосе непонятных явлений, спасало самоутверждение личности, ницшеанское сверхчеловечество (очень популярное, кстати сказать, в литературных кабаках того времени). Мы только носили вдохновенные прически, а ходили покорно на поводу, начиная от требовательного к наисовременнейшим темам издателя, кончая излюбленным мастером.
Вспоминаю, — еще студентом (в 1904–1905 гг.) я читал (как большинство в то время) — общедоступный суррогат — популярные книжки Каутского. Все шло хорошо, покуда я не дочитался до его описания меньшевистского рая. Мне кажется, что сам Каутский, конечно, не верил в эту сладенькую и чистенькую благодать для добронравных пролетариев, а если и верил, то только в то, что на его век все же хватит крепкого буржуазного пива. Я испугался каутского рая, и верно, что испугался — сегодня крест свастики (не дождавшись, покуда мещанствующие «марксисты» окончат кружки с пивом) залил кровавым светом эту пустыню обманов. Я бежал в литературную богему (начало литературной работы — 1907 год), но и там нашел только одни миражи.
Подлинную свободу творчества, ширину тематики, не охватываемое одною жизнью богатство тем, — я узнаю только теперь, когда овладеваю марксистским познанием истории, когда великое учение, прошедшее через опыт Октябрьской революции, дает мне целеустремленность и метод при чтении книги жизни. В истории протягиваются становые жилы закономерности, человек становится хозяином, распорядителем и творцом истории настоящего и будущего.
Художнику придается наука (взамен вдохновенных причесок). Сочетать в органический сплав науку и искусство трудно. Для наших детей это будет, наверно, так же естественно, как дыхание. Мы — первое поколение художников, овладевающих методом в живом процессе строительства жизни по законам великого учения, — мы проделываем трудную работу — онаучиванья художественных рефлексов.
На «Петра Первого» я нацеливался давно, — еще с начала Февральской революции. Я видел все пятна на его камзоле, — но Петр все же торчал загадкой в историческом тумане. Начало работы над романом совпадает с началом осуществления пятилетнего плана. Работа над «Петром» прежде всего — вхождение в историю через современность, воспринимаемую марксистски. Прежде всего — переработка своего художнического мироощущения. Результат тот, что история стала раскрывать нетронутые богатства. Под наложенной сеткой марксистского анализа история ожила во всем живом многообразии, во всей диалектической закономерности классовой борьбы.
Марксизм, освоенный художнически, — «живая вода». Я не могу не верить, что мы — на заре невиданного в мире искусства.
О том, как нужно обращаться с идеями
В «Известиях» (от 16 апреля) опубликована беседа Литвинова с английским послом. Нет сомнения, что английский посол — умный человек, но этот умный человек, и не столько он, — все империалистическое мышление, вся империалистическая система были поставлены в положение школьника. Это, прежде всего, поразительный психологический документ. Литвинов мыслил, говорил и держался, как человек советской эпохи 1933 года. Его поведение было прямым вещественным следствием основной идеи: «Социализм можно построить в одной стране». Подобный разговор — честный, ясный, как формула, гордый разговор не мог бы иметь места, скажем, при троцкистской формулировке.
Что из этого следует к нашей теме? Прекраснейшая иллюстрация того, как нужно обращаться с идеями, — иллюстрация для нас, писателей, работающих в области конкретизированных идей. Как драматург, я с восторгом прочел эту беседу: — вот так ведут себя идеи в их материальном воплощении, — разговор большевика-диалектика с империалистом (снабженным классическим багажом гуманитарных идей, беспомощно обнаруживающих очевидные противоречия).
Маркс ставил как художника Шекспира выше Шиллера. Почему? Потому, что Шекспир — вещественник, реалист, действующие персонажи его пьес — материальные функции глубоких исторических сдвигов, мощных идей классовой борьбы, незримо (для Шекспира, для той эпохи, незримо — как провидение) руководящих пестротою жизни. Шекспир — зрелый мудрец, лукаво показывающий многозначительность жизненного явления. У Шиллера действующие персонажи трубят в огромные рупоры декларации идей, не живые люди, но — носители идей (в карикатуре — это кожаные куртки из советских пьес). Шиллер — романтик. А романтизм… Умоляю простить мне неприличное сравнение… Романтизм похож на охотничий сапог, только что смазанный салом: снаружи неубедительно блестит, внутри еще жесткий.
Невольно напрашивается на сравнение: — подобный диалог советского и английского дипломатов, диалог шекспировского порядка — с диалогами тех или иных пьес в наших театрах, где (у драматургов) в подавляющем большинстве случаев незримо властвует Шиллер: непереваренная идеологическая пища.
Вот об этом и говорит самая сущность постановления 23 апреля: — советский писатель должен научиться работать над материальными следствиями великих идейных предпосылок. Он должен по локоть засунуть руки в тесто жизни, но — как зрячий и знающий — зачем…
РАПП, не сумевший перейти от писательской учебы к освоению живого материала, стал между писателем и этим тестом жизни. РАПП понял Шекспира формально. 23 апреля широко распахнуло перед творчеством двери в реальную жизнь. Магнитострой прежде всего — реальность: сталь, цемент, домны, мартены и люди, люди в первую голову. Строить Магнитострой литературы — значит, именно строить во всей их вещественности, а не декларировать о них или, что еще, пожалуй, хуже, — строить старенькое и по-старенькому развешивать кумачовые лозунги.
23 апреля возложило на советскую литературу огромную ответственность, неизмеримо большую, чем в то время, когда мы осваивали философию эпохи. Для иных руководство РАППа было счастливым временем, — ответственность нес как будто другой, и другой за тебя думал. Теперь, — думай, борись, наблюдай, твори. Аудитория — весь мир, следящий настороженно за строительством социализма.
Итоги минувшего года? В монументальной литературе один год — короткий миг. Не берусь судить об итогах, — думаю, что это год, преимущественно, освоения материала и освоения писателями самих себя. В частности — о себе. За этот год я написал (не считая статей) пьесу (тема: катастрофа индивидуализма) и половину первой книги второй части «Петра I». Вторая часть — зрелее и по задаче и охвату значительно обширнее первой. Меня часто спрашивают — почему я пишу Петра? Потому что мы с вами не свалились с неба на равнины СССР. Чтобы воссоздать художественно нашу эпоху, — ее задачи, поднимающие рабочие массы на борьбу и строительство, своеобразие ее классовой борьбы, человеческие характеры и прочее и прочее, — нужно взять ее во всей исторической перспективе. Сегодняшний день — в его законченной характеристике — понятен только тогда, когда он становится звеном сложного исторического процесса.
За границей, в частности в Германии, прилежно и внимательно изучают русскую историю от экономики до поэзии, чтобы до конца понять, как это так случилось, что русские, еще пятнадцать лет тому назад считавшиеся немцами навозом для европейской цивилизации, полудикари, с семьюдесятью пятью процентами неграмотности, с первобытным земледелием и прочее и прочее — в пятнадцать лет, переродясь прежде всего волевым образом, создали гигантскую тяжелую промышленность, — мощную оборону страны, ликвидировали неграмотность и на глазах у всего мира, целясь на тысячи лет вперед, строят социализм.
В Петровскую эпоху, хотя и в иных размерах, и с иными целями, и с иным ведущим (в первую половину эпохи) классом, но произошло подобное явление, трудно понятное для иностранцев (да и для русских историков, включая Милюкова). В этом — перекличка эпох.
