зеркала — установка на обновляемость, на искажение, на отстранение. Когда мы усматриваем в «Красавице с острова Люлю» признаки утопии, наше восприятие делает упор на зеркальное сходство. Когда встречаемся с пиратами стивенсовской закваски на искривляющие акценты.
Теперь, возвращаясь к историко-литературной функции «Красавицы с острова Люлю» (вообще — и в нашем двухтомнике), мы вправе констатировать, что произведение С. Заяицкого трудится, как говорят, за двоих: оно представляет сразу два жанра и представительствует сразу за два жанра — за утопический памфлет и за пародийную повесть.
Почему толкования сатирических произведений всегда принимают в нашей критике характер дипломатических меморандумов? Каждое слово произносится как бы с неким схоластическим изыском, сомнительное же слово (то есть ранее не апробированное, не обкатанное в литературных боях и цензурных справочниках) оснащается подпорками-цитатами, аналогиями, оправдательными реверансами, короче говоря — таким громоздким церемониалом который может быть объяснен только одной, поистине священной целью: обелить сатирика, выдать ему индульгенцию (пускай хоть разовую) на грех, а лучше сказать, грешок, немногочисленный, растиражированный в допустимом количестве экземпляров.
Именно сейчас и именно здесь мне хочется оспорить это обыкновение, ибо вряд ли найдется другой реликтовый элемент прошлого, с большей красноречивостью выдающий на фоне всеобщей гласности нашу застарелую безгласность. Уже давно сказана такая правда… Против нее сатирические шуточки с их метафорами, аллегориями, иносказаниями и прочими утехами Эзопа — детский лепет.
А мы все выгораживаем благородных писателей: хотел да намеревался, пытался и почти сумел. Говорим высокие слова, впадаем в непролазную научность, забывая, что ныне всякому непосвященному ясен смысл происходящего.
Высунув от усердия кончик языка, критика выписывает классику свидетельство о благонадежности…
Нет, я не ставлю под сомнение нужность идейно-художественного анализа, не призываю к отказу от комментирования, от разбора того, что написано. Проникновение в святая святых, когда под этой возведенной в квадрат тайной понимается квинтэссенция авторской поэтики, святое дело. А вот адвокатские увертки (каюсь — по привычке к ним неодолимо тянет) — жалкое занятие.
На это полулирическое-полудраматическое отступление меня вынудила конкретная задача, продиктованная составом сборника.
Смешны персонажи авантюрной повести А. Толстого «Необычайные приключения на волжском пароходе» — ладно бы сыщики или журналисты. Нет, крестьяне!
Рефлекторно напрашивается на уста реплика: «Святотатство!» Пресекаешь ее как недемократическую форму полемики — и тотчас в голову приходит мотивировка этого рефлекса. «Да ведь это же, — признаешься себе со стыдом, рецидив старого. Это уже тысячу раз было». Посмеялся Зощенко над каким- нибудь дураком, проживающим на территории города Ленинграда, — поднимается шум: шельмуют, как- никак, советских людей. Изобразил Ильф и Петров бюрократическое учреждение — не иначе, ополчились против.
Нравственно здоровый человек, как правило, относится к себе самокритично, посмеиваясь (в нужных случаях) над собственным несовершенством — что нимало не подрывает ни его достоинства, ни его самолюбия, ни творческих возможностей — ровным счетом ничего от своего юмористического мировосприятия он не теряет. А приобретает — как результат смеховой терапии и сатирической самооценки — трезвое и бодрое самочувствие.
Этот принцип действует и на иных уровнях, скажем, применительно к странам и народам. Куда как горды собою англичане — но вряд ли кто потешался над самодовольным Джоном Булем больше, нежели они сами. Думаю, что дядю Сэма с его козлиной бородой и бесцеремонными манерами придумали американцы — и только американцы, а уж слона и осла в качестве аллегорической фигуры на знамена двух ведущих партий налепить не мог никто, кроме самих избирателей с надлежащим стажем заокеанской «прописки». Посмеиваются над своими наследственными чертами испанцы и французы — откуда бы иначе взялись образы Санчо Пансы и Тартарена. Не сомневаюсь, что гуляющие по белу свету циклы национальных анекдотов также несут на себе печать сугубо национального «производства» с тонким знанием народной психологии, обычаев, имен, традиций.
И только у нас — у русского народа как социологической реальности и исторической общности — не заведено воспринимать национальные реликвии, святыни или даже просто типические особенности в юмористическом плане. Благоговейно — пожалуйста! Трагически — ради бога! Философски — сколько угодно! Но с улыбкой (ага, с улыбочкой — может быть, еще с ухмылочкой, с усмешечкой, с кривой гримасою, с гнусным хихиканьем) — да ни в коем случае! Нет у нас такой привычки. Вернее, не осталось. Когда-то, в двадцатые годы, на страницах юмористических журналов — да хоть того же «Чудака», выходившего под редакцией Михаила Кольцова при участии лучших наших сатириков, включая Ильфа, Петрова, Валентина Катаева, Ардова, Зощенко и многих других, попадались еще шутливые трактовки серьезных общественно- политических ситуаций, актуальных лозунгов, не были неожиданностью карнавальные прочтения исторических фактов.
Утверждать, что наш постоянный крен в сторону серьезности является данью каноническому «так уж повелось» — искажение правды. «История одного города», да и весь Салтыков-Щедрин, «Ревизор», «Мертвые души», да и весь Гоголь — вот прекрасные свидетельства такой мысли: совместимость настоящего, сердечного патриотизма с критической, сатирической, иронической интонацией в подходе к себе, к своему народу продемонстрированы лучшими образцами русской литературы: недаром ведь ее творческий метод называется критическим реализмом.
Другая особенность отечественной сатиры — ее связь с демократической журналистикой, на чьей почве в предреволюционные годы возник аверченковский «Сатирикон». Обсуждать важнейшие проблемы в легкой, непринужденной манере, не чураясь приемов и схем анекдота — это было в обычае у русских юмористических изданий, о чем свидетельствуют подшивки «Искры» и «Стрекозы», сочинения А. К. Толстого и Д. Минаева.
Традиция оборвалась на пороге тридцатых годов, с утверждением авторитарного режима, который склонен был расценивать все нестандартное, неприглаженное нонконформистское как опасный оппозиционный выпад, как бунт против «правил». Каждому, кто работал в печати и для печати, пришлось изучить эти «правила», пользуясь прагматическим способом проб и ошибок.
Впрочем, подобная практика была чревата опасностью для жизни. Спокойней было присматриваться к опыту других. А он наставлял: о серьезном — только серьезно; и особенно серьезно — об историческом. В результате — по сей день юмористы впадают в некий транс при встрече с исторической темой. И вывести их из этого состояния, близкого к параличу, могут лишь дальнейшие пробы, не грозящие наказанием.
Без теории исторической относительности гуманитарные проблемы ныне так же трудно решать, как и технические… Извлекут любители кулуарной болтовни несколько анекдотов из неизвестного А. Толстого и запустят их На орбиту, учредив таким образом новую серию (по типу баек о Василии Ивановиче и Петьке).
И такое вполне терпимо. Пускай люди постигают механизмы мифологии — ее зарождения, развития и комической трансформации…
Самостоятельную группу сатирических произведений составляют сочинения благополучной судьбы — подразумевается, естественно, что и у авторов их судьба была благополучная. В сборнике эта литература представлена уже упомянутыми «Необычайными приключениями на волжском пароходе» А. Толстого и «Повелителем железа» В. Катаева.
При кажущейся калейдоскопичности этого «контингента» (разные по всем «показателям» авторы, разные по тематике и жанровым оттенкам произведения) — у благополучных повестей отыскивается общая и весьма характерная черта. А именно: для писателей, сочинявших эту сатиру, обращение к смеху, к бичу Ювенала, к технологии Вольтера, к волнениям Гоголя и Щедрина, было одноразовым событием. Ну, согрешил однажды, можно сказать, в каникулы — и удалился под покойные и прохладные пальмы серьезности. Сатира несатириков изобличала, разумеется, некоторую мятежность творческих душ. Но, с другой стороны, она была еще и свидетельством в пользу защиты, рекламируя временный, преходящий характер писательского увлечения, нетипичность поступка. Или, если угодно, проступка…
Да, несатирики внесли свой достойный вклад в сатиру: отмену шаблонов, неизменно возникающих
