– Как обычно кончается, – пожал я плечами, – помер он. Наследников не оказалось, все вещи сдали в комиссионку и распродали. И разошлись ковры-самолеты по рукам. А никто ведь не знал, что это ковры- самолеты – он никому из наших не говорил, что собирает такую коллекцию, ну, может, одному-двум, официально же оно не поощряется, сам знаешь… (Сидорчук покосился на волшебные палочки) А наших, кто знал, как раз и не было – ни на похоронах, а тем более когда милиция вещи описывала: то ли в командировках сидели, то ли в отпусках, то ли просто не пошли, то ли забыли. И висят теперь эти ковры- самолеты на стенах в разных квартирах, греют спины и бока. А если на полу лежат – то и пятки со ступнями. И никто не знает, что они – ковры-самолеты. И что стоит сказать всего пару слов… Обидно! Главное – никто не знает, где они теперь, где их моль чикает.
– Да брось ты! – отмахнулся Сидорчук. – Палочки у меня в кабинете хранятся. В случае чего… не пропадут.
– Ну, смотри, – я поднялся со стола, – я же не к тому тебе рассказывал, просто вспомнилось…
И я вышел, оставив Сидорчука в жестоком раздумье. А и в самом деле – чего сказки хиреют в последнее время? Да вот такие Сидорчуки и порастаскали все волшебства себе на удовольствие. И чего бы не оставить сказки в покое? Пусть себе развиваются самостоятельно. Раз уж сделали эту резервацию, надо и дальше влиять на них как можно меньше. Я-то вот ничего не беру… И вообще стараюсь там лишний раз не появляться, если не посылают.
Старая сплетница Малютова, к которой я зашел лишь по острой необходимости – отметить убытие в командировочном удостоверении и поставить печать, – едва я вошел, ловко накрыла что-то на столе обширной книгой регистрации входящей корреспонденции и принялась вписывать в нее бумажки из толстой кипы, предусмотрительно лежащей сбоку – якобы занимается делом. Но я-то прекрасно знал (не уверен, знают ли другие, ни с кем на эту тему разговор не вел: не люблю сплетен), какое такое 'что-то' она прятала: это было золотое блюдечко и наливное яблочко. Как она их достала – неизвестно; сама Малютова в командировки не ездила. Должно быть, привёз какой-то недоумок. И вот теперь она развлекалась тем, что подглядывала за личной жизнью сотрудников и известных мировых личностей – из тех, кто еще не установил у себя портативных автоматических противоподсматривающих антиблюдечково-антияблочковых устройств (ПАПАБАЯУ), – а потом трепалась об увиденном направо и налево, напропалую привирая при этом – чтобы скрыть следы – что она все вычитала в иностранной 'желтой прессе'. Это на каком же языке? Она и родной-то почти забыла.
– Отметьте командировочку, Марта Порфирьевна, – медовым голосом попросил я, сдерживая просящуюся на язык кличку: Ехидна Змеевна.
Утопил бы я ее в том меду, как Александра Македонского, если бы мог. Пока я не узнал, чем она занимается и не поставил себе ПАПАБАЯУ (см. выше) – по большому блату, между прочим, и за большие деньги – она уже успела сделать мне одну гадость. И, может быть, если бы не она, я бы сейчас… но не будем о грустном.
– Уезжаете? – не менее сахарно (но сахар-то – с 'Бораксом'!) ответствовала она. – Вы бы водички живой мне там прихватили, Иван Александрович…
– Непременно, – пообещал я, – как только буду источник инспектировать, так и наберу баночку. Или фляжечку.
Она отметила мне командировку и я вышел, бормоча себе под нос, чтобы она не услышала:
– Водички тебе живой… мертвой бы тебе водички!
Но бормотание мое явилось прежде всего результатом плохого настроения, возникшего, опять же, по причине необходимости общения с Мартой Порфирьевной; или же результатом речевого автоматизма в изыскивании филологических антонимов (живая – мертвая). Что же касается сути дела, то я знал: мертвая водичка ее не возьмет. Был уже случай… Может, мое плохое сиюминутное настроение как раз оттуда. Оттого, что тогда не получилось, воспоминание мучило меня до сих пор.
Стол ее пришлось после этого менять – она ведь принялась протираться тампоном, смоченным в водичке, над столом, ну, несколько капель на него и упало – он и рассыпался в труху. А ей хоть бы что!
Но я был ни при чем: она студента-стажера попросила живой водички привезти, а тот, пока ничего в той воде не смыслил, попросил Эрлова, а Эрлов сам на Малютову большой зуб имеет… Правда, я рядом стоял, но промолчал: не меня же студент спросил, где живая вода. Эрлов ему сам и налил, когда узнал, для кого тот старается.
Нет, во избежание несчастных случаев я студента предупредил, чтобы он никому воды не давал, и сам бы не пользовался. Мол, до достижении двадцати одного года живой водичкой пользоваться нельзя. Это раз. А во-вторых, ее взбалтывать нельзя, поэтому бутылка под самую пробку налита.
Это я подстраховался, чтобы он не отливал. Помню, он еще спросил:
– Что, взорвется, как нитроглицерин?
На что я ответил:
– Во-во, как нитроглицерин… он самый…
Ну до чего студент грамотный нынче пошел! Нитроглицерин он знает! Это в каких же сказках нитроглицерин применяется, что он все знает?
Малютову бы в Инспекторы! И по самым страшным сказкам – с плохими концами. После ее инспекции они бы сразу превратились в анекдоты.
Я зашел еще к Глюданову – покормить золотых рыбок. Он просил меня это делать в его отсутствие.
Глюданов уверял, что они – настоящие волшебные золотые рыбки, говорящие, но, по-моему, рыбки были обыкновенные аквариумные, те самые, что родственницы карпа. Во всяком случае, со мной они никогда не разговаривали.
И вдруг сегодня, неожиданно для меня, одна из них – видно, сослепу, а может, и специально, – едва я вошел, всплыла на поверхность и, высунувшись из воды, пробормотала: 'Чего тебе надобно, старче, седьмой уж раз приходишь…', но, разглядев кто пришел, испуганно ойкнула, нырнула и забилась под водоросли. Остальные настороженно выглядывали из-за камней, растений и похабного пластмассового убожества – карикатуры на средневековый замок, до которых Глюданов 'склонялся сердцем', по его выражению.
Правильно попрятались! Будь моя воля – я бы их всех пожарил! Почему? Да потому, что расхолаживают они людей. Вместо того, чтобы работать, все ждут манны небесной – как бы кто их желания выполнил. Если б не пообещал Глюданову кормить рыбок в его отсутствие, я бы ими самими кого-нибудь накормил. Того же кота Василия, например. Слоняется, бедняга, вечно голодный, по Конторе, и на гуслях очень грустно тренькает, пока не покормят. А покормят – засыпает. Для того и играет, наверное.
А я от его игры чуть не сразу засыпаю. Потому и таскаю в кармане пару ирисок – успеть заткнуть ему рот, пока гусли не успел настроить. Лучше уж пусть спит, чем играет.
Кинул я рыбкам горсть мотыля; подумал, всыпал еще и сухого корма, щелкнул по стеклу – рыбки судорожно дернулись, но остались на месте, – погрозил кулаком на прощание, и ушел.
До отправления рейсовых сапог-скороходов оставалось еще с полтора часа, и я решил зайти в наш буфет и немного подкрепиться на дорожку. Да и с собой взять: мало ли что может случиться? Едешь на день – хлеба бери на неделю. Золотое правило!
Взял я харчо, гуляш, кофе, полсметаны и кусочек хлеба – чтобы не поправляться. С собой – два кружка домашней колбасы и буханку хлеба. Ну, еще консервов баночку – 'Щука в томате'. Та самая, Емелина. Что интересно: ешь-ешь, а она не кончается. Потому и крышку завинчивающуюся сделали, многоразовую. Вот как на заводе смогли такого добиться? Но это уж совсем на самый крайний случай. Колбаса-то с хлебом такие же, нескончаемые: сколько ни отрезай – их не убудет. Почему два кружка? А запасливый я. Вдруг один откажет и перестанет быть нескончаемым, съестся. Бывали такие случаи. Резервировать надо ответственные детали, а что может быть ответственней пищи?
На витрине пылились зачерствевшие Колобки. Временами то один, то другой хрипло запевал: 'Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…' но, зацыкиваемый и заталкиваемый окружающими, замолкал. А ну, как бы они в унисон грянули? А ведь были времена, когда пели хором. Зачерствели, что ли? Душой.
Повинуясь какому-то необъяснимому наитию, я вновь подошел к стойке и попросил буфетчицу тётю Груню положить мне пяток в коробочку. Она сочувственно покосилась на меня, но промолчала.
