должна была зайти в Олу за рыбой, и догадался, что пароход остановился на рейде. На палубе тускло горели дежурные лампочки, а вокруг зияла шумящая волнами пустота. До рассвета оставалось еще не меньше двух часов, и в темноте было совершенно невозможно угадать, где берег, а где море. Мимо, лениво покачиваясь на кривых ногах, прошел какой-то матрос, кажется японец. Цареградский попытался с ним заговорить, но матрос только махнул рукой и, пробормотав нечто непонятное, скрылся в теплом чреве парохода.
Когда полностью рассвело и вдалеке показался низкий ольский берег, капитан приказал спускать катер и кунгас. К этому времени почти все геологи собрались на палубе и с некоторым страхом смотрели на пляшущие на волнах маленькие суденышки. На кунгасе был всего лишь один китайский матрос. Он держал длинный шест и старался не дать кунгасу удариться о борт парохода. Через несколько минут, пуская мгновенно разлетавшиеся дымки, катер взял курс на Олу.
Между тем ветер усиливался, и волны все выше громоздились одна на другую. Стоявший на якоре пароход непрерывно поворачивался вокруг своей оси, и перед собравшимися с подветренной стороны людьми показывались то берег, то волнующиеся морские просторы. Вскоре подошел всегда улыбающийся механик.
— Почему так далеко остановились? — спросил его Цареградский.
— Десять миль, ближе нельзя, очень мелкая вода.
— Очень качает! — жалобно воскликнул Казанли, который уже давно испытывал неприятные последствия морской болезни. — На ходу меньше качки. Долго еще простоим?
— Пароход совсем пустой, трюмы без груза, — улыбнулся механик, — поэтому так сильно качает. Я думаю, мы не сможем здесь погрузиться и поэтому простоим недолго. Тайфун идет! — И он озабоченно показал на северо-восток, откуда на них двигалась совершенно черная в утреннем свете низко висящая туча.
Беспорядочная толчея волн, на которых прыгал корабль, постепенно сменялась стремительным бегом гигантских мутно-серых валов в одном направлении. Казалось, с северо-востока на бедную «Нэнси Мюллер» движутся две рати: одна небесная, другая морская. Капитан приказал развести пары. Машина опять заработала, и пароход развернулся против ветра, тяжело переваливаясь с волны на волну. Качка сделалась нестерпимо сильной. Все хватались руками за что попало, и даже наиболее крепкие из пассажиров почувствовали, что их-мутит. Пена и брызги так высоко взвивались над поверхностью моря, что палуба быстро стала скользкой от воды. Один из матросов жестами передал пассажирам распоряжение капитана уйти с палубы и спуститься вниз. Однако Цареградский, которого укачивало меньше других, попробовал подняться на капитанский мостик: «Авось пустит». Капитан нахмурился, но ничего не сказал. Ему было не до пассажиров.
Предположение механика, что они недолго здесь простоят, не оправдалось. Правда, погрузку бочек с рыбой, которые ожидали их на берегу, капитан отменил. Он вызвал катер с полпути гудками пароходной сирены, но дальше случилось непредвиденное. Лишь только катер повернул обратно, сильным ударом волны порвало буксирный трос, и кунгас стремительно понесло по ветру. Цареградский услышал восклицание Мюллера и увидел, как, кувыркаясь в волнах, кунгас исчез за пенистыми гребнями и как катер повернул за ним вдогонку. Вскоре и он потерялся в волнах. Сколько Цареградский и капитан ни обшаривали после этого горизонт через стекла морского бинокля, ничего, кроме бушующей стихии, не было видно.
С трудом пробиваясь через бурю, катер вернулся только через четыре часа, уже к полудню. Вернулся без кунгаса. Мрачный, как туча, капитан поднял его с подветренного борта, и «Нэнси Мюллер», кланяясь и приседая, медленно двинулась вразрез волнам.
Ничего подобного ни до ни после этого памятного путешествия геологи не испытывали. Судно попало в страшный, медленно, но неотвратимо нарастающий осенний шторм. Уже к концу третьего дня ветер достиг десяти-, двенадцатибалльной силы. «Нэнси Мюллер» должна была зайти в несколько рыбацких поселков на северном берегу Охотского моря и на западе Камчатки, а затем, догрузившись в Петропавловске, вернуться во Владивосток. Но ураган оказался не под силу ее дряхлым машинам и изношенному корпусу. Капитан понял это и решил вести судно прямо в Петропавловск, надеясь отстояться в ее лучшей во всем Тихом океане и укрытой от всех ветров бухте. Однако и это решение оказалось невыполнимым. Пароход не мог справиться с бурей, и его стало день ото дня заметно сносить на юг.
С тех пор прошло больше сорока лет, но и сейчас Цареградский не может вспоминать об этом плавании без содрогания. Недогруженное и поэтому слишком легкое судно бросало, как консервную коробку. Сутками отсиживавшиеся в кают-компании пассажиры слышали, как страшно бьется о волны пароход. Некоторые удары дном были так сильны, что казалось невероятным, как старый корпус еще держится. Во время особенно сильных размахов корабля обнажался его винт, который работал вхолостую, перегревая машины. Кроме того, ударяясь о волны, он мог ежеминутно сломаться.
Именно это и случилось на десятый день их борьбы со штормом. Прикорнувший на своей койке грязный и измученный механик вдруг вскочил и, крикнув что-то, чего Цареградский не понял, бросился из каюты. Пароход дернулся, и в шуме его машин даже неопытное ухо уловило нечто новое.
— Сломалась лопасть винта! — крикнул стоявший рядом с капитаном Вилибин. Мюллер что-то отрывисто кричал в мегафон по-английски, а штурвальному — по-китайски. Через некоторое время, регулируя ход машины и управление рулем, капитан выправил судно, и оно снова повернулось носом к ветру.
Дальнейшее вспоминается как какой-то нескончаемый кошмар, в котором полные ужаса дни сменялись еще более ужасными ночами. Вскоре у «Нэнси Мюллер» отломилась вторая лопасть винта, а затем вышло из строя рулевое управление.
Капитан вызвал к себе на мостик Билибина, Цареградского, Раковского и механика-переводчика.
— Господа, — сказал он, обращаясь к русским, — корабль лишился управления. Я могу и обязан дать сигнал бедствия. Однако мне не хотелось этого делать, не предупредив вас.
— Где мы сейчас находимся? — спросил его Билибин.
— Этого я не знаю. Вот уже скоро две недели, как мы тщетно боремся с бурей. Наша скорость неизвестна, берегов не видно, а ветер все время тащил нас на юг. Думаю, что мы где-нибудь между Сахалином и Южными Курилами.
— То есть поблизости от берегов Японии? — Да.
— Юра, — обратился к Билибину Цареградский, — уговори его не радировать о помощи. Ведь мы вместе со всеми материалами можем попасть в руки к японцам!
— Этого нельзя допустить! — Билибин решительно повернулся к механику. — Передайте капитану Мюллеру, — сказал он, — что мы убедительно просим его подождать с сигналом бедствия. В такой шторм это все равно бесполезно. Ни одно судно не сможет приблизиться настолько, чтобы бросить нам буксирный канат. Кроме того, в этих водах нас скорее всего услышат японские военные суда, а их помощь нежелательна ни нам, ни, как мне кажется, самому капитану.
Механик долго переводил это капитану, и потом они еще дольше о чем-то совещались друг с другом и с находившимся на мостике первым помощником. В конце концов механик подошел к русским и сказал им, на этот раз без всякой улыбки:
— Капитан решил подождать. Мы сейчас остановим машину, закрепим рулевое управление и ляжем в дрейф. Может быть, буря стихнет, и тогда как-нибудь доберемся до ближайшего порта, чтобы сменить винт. Но если покажется земля, нам придется радировать о помощи. Капитан не может рисковать кораблем.
Через некоторое время машина застопорила, и омертвевший пароход, полностью отданный во власть стихии, потащило по ветру. К счастью, к этому времени ярость шторма начала ослабевать. Они уже вышли из области низкого давления, и ветер то и дело менял свое направление, так что изрядно потрепанную «Нэнси Мюллер» влекло по всем возможным румбам. Капитан организовал непрерывное наблюдение за горизонтом, с тем чтобы не оказаться в опасной близости к земле.
…Через двое суток дрейфа ветер улегся, и только крупная зыбь на море говорила об улетевшей буре. Заметно похудевший за эти две недели и заросший седой щетиной капитан Мюллер просил передать русским, что он не помнит такого упорного и длительного шторма и что, наверное, их счастливой звезде он обязан спасением своего судна!
— Скажите капитану Мюллеру, — ответил бывший в тот момент на мостике Цареградский, — что это ему, его умению и мужеству, все мы обязаны своей жизнью!
