О милое, милое лицо!
Вот он поднимает обе ладони и кончиками пальцев касается ее щек, клоня ее голову к своей. Ему кажется, будто он слышит, как шумит ее кровь. Так они долго смотрят друг на друга, он видит ее глаза с дрожащими ресницами, карие глаза. Лицо все ближе, ближе… огромное лицо.
Еще совсем недавно были звезды, и ночь, и безысходное одиночество. А теперь девичье лицо может заменить целый мир. С его горами и долинами, с утонувшими озерами глаз…
О милое, милое лицо!
А еще у нее есть губы. Они крепко сжаты. Они не поддаются, когда к ним прижимаются его губы.
Неожиданно от него отстраняется сначала ее плечо, затем лицо. Ребенок все еще спит. Они стоят: чужой мир.
— Иди, — просит она и за руку выводит его через двор на улицу.
И он идет домой.
Так все началось.
Есть множество вещей, о которых с Эмилем Бруном не поговоришь. В тюряге, казалось, была какая-то спайка, а теперь ее нет, есть множество вещей, о которых приходится молчать.
— Куда ты пропал вчера ночью?
— Я так устал, было так скучно…
— Наверное, потому что ушла Хильдегард Хардер?
— Ах, эта!
— И ты еще разрешаешь такой, как Врунка Ковальска с кожевенной фабрики, называть себя дурачком?
— Вранье, — только сказал Куфальт. — Все вранье. — И, видя, что Брун молчит, добавил: — С попами тоже ничего не вышло. Они тоже ничего не хотят делать, говорят, есть ведь собес. Как будто я сам не знаю!
— Ты даже не зашел к ней в комнату!
— Я вот что о тебе думал, Эмиль, — говорит Куфальт, и вид у него деловой. — Твоя деревообделочная фабрика — штука временная. Ведь ты прекрасный столяр…
— Верно, — соглашается Эмиль. — Кто одиннадцать лет столярничал в тюрьме…
— А если тебе сдать экзамен на подмастерье и наняться к настоящему мастеру, в Киль или в Гамбург, где никто тебя не знает?
Брун снова насупился:
— А деньги, дружок, где взять денежки на экзамен и на все то время, когда я ничего не буду зарабатывать? Нет, ты вчера осрамился перед всем городом. С тобой я, пожалуй, больше на танцы не пойду!
Может быть, рассказать ему? Да, можно и рассказать, ведь в конце концов он был в ее комнате, ночью, после двенадцати… Но детская кроватка и близкое милое лицо…
— А что, если мне пойти вместо тебя к директору и поговорить о тебе? — спрашивает Куфальт. — Ведь существует же фонд помощи бывшим заключенным. И есть резон помочь тебе, ведь ты получил бы приличную работу.
— Ты не сможешь это пробить, — примирительным тоном отвечает Эмиль. — Совет инспекторов будет против.
— Значит, я пойду и туда, — говорит Куфальт. — Старик всегда ко мне хорошо относился. Вот увидишь…
Ночь забыта, и забыт друг, которым хотелось похвалиться перед другими и который позволил назвать себя дурачком, так и не влепив польке, как положено, пощечину.
— Вот бы стать подмастерьем у столяра, — мечтательно произносит Эмиль, — Ты не представляешь, как мне надоела эта работа. Я делаю насесты уже восемь лет. Знаю каждый взмах. А вот если бы сделать шкаф или настоящий стол, ножки из хорошего дерева…
— Я скажу директору, — заявляет Куфальт. — Но, наверное, пройдет время, прежде чем это разрешат.
— У меня время есть. Я могу подождать, — говорит Эмиль.
— Ну хорошо! Значит, завтра, — решает Куфальт. — Мне нужно подумать, как у меня со временем. На завтра у меня много дел…
— А какие у тебя дела? — спрашивает Эмиль. — Ты ведь не работаешь.
— Вот поэтому-то у меня и много дел. Я весь день в бегах. — Он делает паузу и откашливается. Смотрит на дорогу — осенняя погода, холодно, ветрено, мокро, часов шесть, — тем не менее не исключено, что Хильдегард Хардер все-таки выйдет на улицу.
Но нет, она не появляется. И он небрежно замечает:
— Наверное, скоро я буду зарабатывать десять — двенадцать марок в день.
— Брехня, — бросает Брун,
— То есть как брехня? Вовсе не брехня, — возмущенно возражает Куфальт. — Я сегодня в обед был у Фреезе…
— Не знаю, — произносит Брун. — Не знаю, кто такой Фреезе. И сколько тебе пришлось заплатить ему за это тепленькое местечко?
— Ровным счетом ничего, — выпаливает Куфальт. — Ни одного пфеннига! Сначала ко мне зашел один тип, зовут его Дитрихом. Хотел получить залог. Ну, того я здорово надул, он хотел иметь двадцать пять процентов с моих доходов. А в конце одолжил мне двадцать марок!
Куфальт хохочет, и Эмиль смеется вместе с ним, хотя ему не все здесь понятно. И Куфальт рассказывает о Дитрихе: за кружку пива и стопку водки в кабаке, вот болван, хотел отнять у меня последние деньги, вот дурак…
Теперь смеется уже Эмиль.
— Поделом ему, стервецу! А потом ты тайком от него пошел к господину Фреезе?
— Да, пошел, — отвечает Куфальт, но отвечает как-то странно.
— Мне разрешили вербовать подписчиков и собирать объявления, и за все я буду получать деньги.
— Вот это, брат, да, ну молодчина! — ликует Брун. — Если ты еще и к директору пойдешь и дело выгорит, тогда мы оба заработаем кучу денег и сможем ходить в шикарные рестораны к настоящим бабам, а все эти Врунки и Хильды пусть…
И в этот самый момент рядом с ними раздался голос:
— Нельзя ли мне на секунду переговорить с вами?
Они смущенно замолчали.
Куфальт первый пришел в себя:
— Может, я сегодня вечером еще зайду к тебе, Эмиль!
— Отлично, — сказал Эмиль. — И помни о директоре!
— Само собой! — произнес Куфальт. — Все будет хорошо, дружище! — Его голос звучал неестественно бодро. А затем Хильдегард Хардер и Вилли Куфальт, миновав темный городской парк, вышли из города.
Куфальт не зря умолчал о беседе с господином главным редактором Фреезе. Хотя «Городской и сельский вестник» был меньше «Друга отечества», тем не менее господин Фреезе наверняка был не менее важной персоной, чем господин Шалойя.
Конечно, войти к нему было нетрудно. Ждать не пришлось…
— Идите прямо, — пробормотал долговязый костлявый человек с лошадиным лицом, указывая на дверь. — Но сегодня настроение у него не ахти.
И Куфальт вошел.
За письменным столом сидел толстый, грузный, неряшливый человек с грязно-белой, как у моржа, бородкой, со съехавшим вниз пенсне.
Итак, с одной стороны письменного стола сидит господин Фреезе, а с другой — стоит Куфальт. Между
