сам-то я уже много лет не притрагиваюсь к сигарете. Курить я бросил, когда в груди стало болеть. И натурально счел, что ей это тоже здоровья не прибавит, особенно учитывая, что смолит она не переставая. Между прочим, то, что ее героини все время курят на экране, вовсе не случайно. Словом, курение не слишком облегчало ей жизнь и совершенно определенно осложняло мою. Сигаретный дым начал меня раздражать, и я терялся в догадках: как вообще он мог мне нравиться?
По-моему, Джульетта опасалась, что, бросив курить, непременно растолстеет. Во мне она видела вещественное тому доказательство — даже несмотря на то, что я сначала растолстел, а потом уже завязал с курением. Для нас это стало причиной таких разногласий, что мы не только завели в квартире персональную курительную, но, выезжая вместе куда бы то ни было, стали заказывать номера в гостиницах с учетом данного обстоятельства.
* * *
Что такое политкорректность, мне неведомо. Мне доводилось слышать это слово в Америке. Но я не знаю и, откровенно говоря, не желаю знать, что на сегодняшний день «политкорректно», а что нет. Я привык говорить от своего имени, хотя и сознаю, что время от времени, конечно, не могу не ошибаться: ведь у меня так мало источников информации о происходящем вокруг. Разумеется, я не склонен принимать за данность то, о чем читаю, лишь потому, что это напечатано. Да и телевидение, думается, не столь сообщает о фактах, сколь создает определенное мнение о них — хотя бы в силу небеспристрастности тех, кто это делает, и той обманчивой многозначительности, какую сообщает тому или другому факту бесконечное муссирование. Я никогда не стремился вступить в какую-нибудь партию, стать членом того или иного клуба, словом, выражать некое «общее мнение».
Долгое время я пребывал в. убеждении, что смерть — это то, что происходит с другими. Однако, все плотнее приближаясь к тому, что считается пределом среднего срока жизни, я отдаю себе отчет: у меня в запасе не много времени. Я уничтожил большую часть своих бумаг; не хочу, чтобы в чужие руки попало что-то, что может повредить репутации Джульетты или моей собственной. У меня нет детей, благосостояние которых необходимо было бы обеспечить. В будущем же от моего имени предстоит говорить моим фильмам; надеюсь, что так оно и будет.
Часто слышу, как утверждают: самая лучшая смерть — когда, изрядно пожив, просто закрываешь глаза и не просыпаешься. Моментальная смерть. Такой смерти я для себя бы не хотел.
Мне хотелось бы, подойдя вплотную к последнему рубежу, находясь в предсмертной коме, познать то мистическое озарение, в котором раскрылись бы извечные тайны мироздания. А затем прийти в себя настолько, чтобы быть в силах запечатлеть увиденное в фильме.
Мне страшно подумать о болезни и немощи, которые могут лишить меня возможности работать. Я вовсе не жду своего конца, но никогда не боялся его так, как боюсь старческого маразма. Я вовсе не желал бы дожить до ста лет.
Ребенком я был болезненным, у меня бывали обмороки, причиной которых, по мнению доктора, являлась сердечная недостаточность. Он не исключал того, что я умру в раннем возрасте. Что ж, несколько лет назад стало ясно, что его прогноз не оправдался. А то, что в детстве ко мне относились как к больному, обеспечивало мне максимум сочувственного внимания. Меня это ничуть не ущемляло. Напротив, помогало ощутить собственную избранность. В соседстве смерти было что-то таинственно романтичное.
Сегодня я смотрю на это иначе. Заболеть и утратить способность работать для меня значило бы умереть при жизни. Мысль о физической немощи вызывает у меня ужас. Подумать страшно, что может прийти день, когда я не смогу заниматься любовью восемь раз кряду.
Или хотя бы семь.
Когда я был маленьким, мои сверстники то и дело говорили: «Вот когда я вырасту…» Я никогда не говорил ничего такого. Я просто не видел себя взрослым. Меня это не интересовало. Ну никак не мог представить, что когда-нибудь вырасту и стану таким же, как все большие дяди, что ходили вокруг. Может быть, поэтому я состарился, но так и не вырос.
Федерико Феллини скончался в Риме 31 октября 1993 года.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Впервые я встретилась с Федерико Феллини весной 1980 года в отеле во Фреджене, примерно в часе езды от Рима, неподалеку от его тогдашнего загородного дома. Инициатором встречи выступил наш общий знакомый, итальянский продюсер Марио де Векки. До этого момента мне не доводилось беседовать с Феллини даже по телефону. Я не могла точно рассчитать, сколько времени потребуется, чтобы добраться из Рима до Фреджене, и, боясь опоздать, приехала на сорок минут раньше.
Я сидела, несколько обреченно созерцая вторую чашку капуччино, так как Феллини опаздывал; в конце концов я начала сомневаться, что он вообще появится. К счастью, я была без часов, так что не могла точно определить, который час. Феллини славился тем, что назначал свидания и не приходил на них; однако я никак не предполагала, что он поступит таким образом и со мной. Это не вязалось с образом человека, какой у меня сложился на материале его творчества. Я приехала в Рим с твердым намерением побеседовать с ним, а потом написать об этом.
В этот солнечный воскресный день бар «Кончилья» был пуст; только официант изредка посматривал в мою сторону на случай, если я пожелаю заказать третью чашку капуччино. Все были на улице, наслаждаясь весенней погодой. Книга, которую я прихватила с собой, мне надоела, и я просто смотрела в окно. На пляже не было ни одного свободного фута (в данном случае, метра); все было заполнено людьми. Казалось, число солнцепоклонников уступало лишь количеству выстроившихся автомобилей, хотя непохоже было, чтобы кто-то управлял двумя сразу. Очевидно, феллиниевское Фреджене было чрезвычайно популярным местом для уик-эндов.
За спиной раздался звук приближающихся шагов. Повернувшись, я узнала Феллини, который сел рядом со мной. Он был высокий, шести футов ростом, выглядел рослым и массивным. Такое впечатление создавал не только его рост, но и широкие плечи и грудная клетка. Казалось, костюм ему маловат.
Его голос звучал тише, чем можно было ожидать от человека подобного телосложения; хотелось придвинуться к нему поближе, чтобы расслышать каждое слово. Если это не удавалось, он мог приблизить собеседника к себе, взяв за руку или обняв за плечи. В общении с ним немалую роль играл физический контакт. Мне казалось, что в его голосе звучали нежные нотки. Это придавало всему, о чем он говорил, некоторую степень интимности.
Он извинился за опоздание, а затем объяснил, что на самом деле это не совсем так. Как и я, он приехал раньше времени и сел за столик в соседнем зале. Я не догадалась туда заглянуть, считая, что прибыла слишком рано.
С напускной театральностью он произнес: «Мы потеряли сорок пять минут общения друг с другом. Они невосполнимы, но мы должны постараться!»
В тон ему я ответила: «Боюсь, мы никогда не наверстаем упущенное, но постараться не мешает».
Со своей стороны могу заметить, что на протяжении последующих четырнадцати лет я действительно так и не наверстала упущенного, так как все встречи заканчивались слишком быстро. По большей части они носили шутливый характер с элементами насмешки, даже в тех случаях, когда затрагивались серьезные темы — особенно если речь шла о чем-то значительном.
Феллини часто говорил чрезвычайно оживленно: прибегая то к языку выразительных взглядов, то к богатому набору жестов в итальянском духе, выражающему все, и даже несколько больше, чем требуется. В хорошем настроении, рассказывая один из своих анекдотов, Феллини мог изобразить любого персонажа.
Феллини вносил в ровное течение жизни игровое начало. В нашу первую встречу он сказал мне, что «шутливые» интервью — самые интересные: они не только забавнее, но и откровеннее прочих. Когда я спросила его, как удастся достичь подобной доверительности, он ответил, что правил вообще не существует; нам предстоит отыскать собственный модус. Он сравнил это с излюбленной им атмосферой на съемочной площадке, сказав: «Я стремлюсь к гибкости, стараюсь не загонять никого в рамки. Все должно быть импульсивно, легко, с огоньком — как в детских играх».
Безусловно, он имел в виду благополучное детство, предполагающее материальную обеспеченность, комфорт и свободу самовыражения. «Многие считают, — развивал Феллини свою мысль, — что я веду себя как капризный ребенок, привыкший творить на съемочной площадке все, что мне вздумается; наверное, так
