плодам ее, или к сопровождающим ее свойствам, можно отнести:
Внутреннее растление: в уме — уклонение от важных и трудных занятий и отвращение к ним, затем поверхностность или легкомыслие; в воле — распадение страсти. В мечтах я играет первую роль в удовлетворении какой?нибудь из своих страстей. Человек, пребывая на одном месте, мстит, бранится, ненавидит, завидует, гордится, ведет войну и проч… Так как сим увлекается вся душа, то мечта сквернит человека в себе самом. В чувстве — беспрерывное поражение, ибо удары образов прямо падают на сердце и делают, что мечтающий — то же, что идущий среди терния. Но главное в сем отношении есть увлечение сердца. Не успеешь осмотреться, разобрать дела, а сердце уже сговорилось с предметом и требует дела. Если человек есть раб сердца, то преимущественно от ветрености фантазии, или владычества образов.
Но зло не ограничивается внутренним: оно переходит во вне и здесь осечивает все окружающее человека. Человек страстный все видит в радужном цвете, то есть вещи представляются им не в их истинном виде, не так, как они есть, а как приспособляются и соответствуют нашим чувствам и нашим страстям. Затем, обратно, ими и питаются страсти. Человек–мечтатель живет как в какой атмосфере страстной, составленной из внутренних образов и внешнего призрачного вида вещей.
Тогда, как это есть внутри и вне человека, то есть когда самовольная фантазия как в темницу какую заключает человека, в сем мраке всею силою начинает свирепствовать сатана. Когда фантазия предается самовольному движению, тогда приходит сатана в сердце и похищает у него Слово Божие или добро, как семя, посеянное при пути, и, напротив, засе–меняет свое зло, как в притче враг человек посеял плевелы среди пшеницы. Опомнившись от мечтаний, человек находит, что настроен на известное зло, и понять не умеет, как и откуда.
В сем?то смятении, среди возмущающих образов и вражиих сил, как в чаду, зарождаются страстные планы на грех во вред себе и другим: разного рода происки, коварные по–дыски от зависти, лести и злобы, интриги, зловредные общины, а главное — все предприятия в удовлетворение главной своей страсти.
Но, кроме сего, от самоволия фантазии у человека, невнимательного к себе, рождаются еще и постоянные расположения, в коих мечтательность превращается в постоянный характер. Таковы: склонность жить в образах, склонность острить, шутить, празднословить, отвращение от умственного труда, страсть к чтению пустых книг, к играм, балам, театрам.
Фантазия больше всего подвергается повреждению от греха, или это повреждение в ней заметнее, нежели в других силах. Потому она и у начавшего работать Господу не вдруг исцеляется, а постепенно, хотя с самого начала он поставляет правилом или делает распоряжение, сколько можно установлять или поставлять в своих пределах сию силу.
Так в самом начале он входит внутрь себя, утишает тамошнее смятение, собирает свои мысли. Самособранность — неотъемлемое свойство обратившейся к Богу души, которым связывается своеволие фантазии.
В благоустроенном таким образом своем внутреннем он строит себе духовный храм, как бы небо, в коем и напрягается пребывать вниманием, в присутствии Бога, ангелов и святых.
Извнутри тот же порядок переходит и во вне, в помощь внутреннему. Здесь все вещи преобразуются в смысле, осечиваются или покрываются духовным некоторым покровом, по коему нечаянные на них взгляды или намеренное смотрение не развлекает, не отклоняет от преднамеренного, а созидает и держит в нем. В дополнение к сему он окружается ангелами и молитвами святых, кои, как лучи, устремлены к нему, и живет таким образом в некоторой духовной, светоносной и Божественной атмосфере, которая и способствует ему к скорейшему образованию христианского характера.
Нельзя сказать, чтобы фантазия и у них не своевольничала. Но если это бывает, то не по их соизволению, а против воли. Сами же они начинают с первых дней борьбу с помыслами, многотрудную, разнообразную, непрерывную. Можно сказать, все внимание их обращается на помыслы и потом не сводится с них до самого конца. Отсюда, кто из подвизавшихся не знает коварства помыслов? И какое обширное можно встречать изображение их и способов побороть их у всякого писавшего подвижника? Впрочем, труд и время смиряют наконец воображение, и во внутреннем мире водворяются мир и тишина, свет, как от воссиявшего по рассеянии облаков солнца. Основание сему полагается в самом еще обращении, ибо оно вставляет человека в свой чин, на свое место; возвращает к действительному, вместе с чем и своеволие фантазии, или мечта, теряет свою основу. Далее, постоянно дельные занятия отнимают у нее пищу, и она истощается как засыхающее дерево.
Во сне проходит третья часть жизни. Быть не может, чтобы он не имел глубокого для нее значения. В естественном порядке им возобновляются силы и образуется существо человека душевно–телесное. Нельзя потому не быть и в отношении к нему большой разности в людях, живущих по духу Христову и противно ему. Хотя в нем и не участвует самодеятельность, но изменение благодатное касается и самого бытия, следовательно, и того, что вне области свободы.
Здесь дело не о сне тела, но о сновидениях. Сновидения суть самовольные движения воображения во сне тела с отсутствием самосознания и самодеятельности воли. В ходе сновидений различают три степени: бред — при дремании, собственно сновидение, или сонное мечтание, при совершенном сне тела, и сон сокровенный, непомнимый, при мертвом сне тела. В производстве их владычествует сердечная жизнь с образами. Когда власть души над собою теряется, тогда образы воображения, как из заклепов каких вырвавшись, наполняют всю область души. Здесь образы разных времен и места, настоящие и прошедшие, худые и добрые, смешиваются и сочетаваются по законам, которых познать нет возможности. Личность самого сновидца теряется: он вставляется в представляемые воображением драмы как лицо стороннее и подвергается странным превращениям: то радуется, то страждет, то повышается, то посрамляется и проч. Так как душа теряет самодеятельность во сне, то еще сильнейшему подвергается влиянию другого мира, нежели в яве, и добрая — влиянию доброго, худая — злого. В самой, однако ж, драме он считает себя лицом, соображающим, желающим, решающимся на добро или зло. Сие участие иногда простирается до того, что, проснувшись, сновидец скорбит или радуется, стыдится или одобряет себя. за то, как поступал там. Между сими сновидениями различают три рода. Одни — беспорядочные, о которых пишет Сирах: якоже емляйся за степь, или гоняй ветры, тако емляй веру сном (Сир. 34:2). Другие — вразумительные, кои в человеке, начинающем приходить в сознание, влагаются Богом или Ангелом Хранителем. О них Иов говорит, что во время сна и в ночных видениях, когда объемлст человека сон, когда он спит на постели, Бог открывает ухо его и, научив его, запечатлевает для того, чтобы отвесть человека от дела худого, чтобы удалить от него гордость и чтобы удержать душу его от могилы (Иов. 33: 15, 16, 17). Третьи, наконец, бывают особенные сны — Божественные, пророческие. О них говорит Сам Бог: аще будет в вас пророк, в видении познаюся ему, и во сне воз–глаголю ему (Чис. 12:6).
Сновидения бывают таковы, каково сердце. Их можно большей частью считать свидетелями о нравственном нашем состоянии, которое в бодрственном состоянии не всегда видится. У человека беспечного, преданного страстям, они всегда нечисты, страстны: душа там бывает игралищем греха. У человека, обратившегося и ревнующего об очищении сердца, они бывают то хороши, то худы, смотря по тому, что возьмет перевес, а иногда — каким заснет. Он же подвергается здесь частым нападениям бесов, которые иногда сильно соблазняют малоопытных, как замечает святой Лествичник. Заботливого человека это и заставляет, отходя ко сну, по наставлению Церкви, вопиять к Богу и Ангелу Хранителю, чтобы сон его сохранен был свободным от всякого диавола, мечтания и ему самому через сон еще более укрепиться в добре. По мере очищения сердца очищаются и сновидения, так что у святых и совершенных они бывают как
