6
На экране московский паренек с не совсем обычной фамилией Грамматикати — тезка нашего главного героя — изображал одного из детей капитана Гранта. (Ровно двадцать лет спустя я встретил этого «тезку» в одном из домов отдыха на Волге — красивый, общительный энергичный мужчина, кумир женщин. Я смертельно завидовал его умению извлекать из всего удовольствие, ни минуты не скучать, быть душою общества…)
Как вышло, что Юра (говорю уже не о Грамматикати) вторично смотрел эту картину, он и сам толком не мог объяснить. Вообще-то он не любил ходить по второму разу, не любил смотреть фильмы в компании — только один. Привык с детских еще лет, когда хаживал в «Унион» и в «Великий немой» на разные заграничные комедии (их тогда часто показывали) — с Патом и Паташоном, с Гарольдом Ллойдом, с Мэри Пикфорд, с Бастером Китоном…
Но так уж получилось, что сегодня на большой перемене, когда Нина Копылова спросила, смотрел ли он «Дети капитана Гранта», они в «Центральном» идут, Юра ответил «нет» и покраснел. Не потому, что соврал, а потому что проклятая особенность: чуть что — краснеть. Как какая-нибудь Лиза Калитина из «Дворянского гнезда»; или голубоглазый воришка Альхен у Ильфа и Петрова.
Не только, если говорил с Ниной — краснел; с Ирой Каменец — тоже. Хотя знаком с обеими не первый день, вместе в драмкружке трубят. И потом, все-таки, он на целый класс старше: они еще только в девятом.
По правде говоря, глядя в зеркало — а делал он это нередко, Юра не ощущал себя старше кого бы то ни было: из зеркала смотрело на него совершенно детское лицо с припухлыми губами (бывший друг Факел не случайно дразнил «губаном»), с модным тогда «зачесом», который ни за что не получался, как у больших; а уж о росте говорить нечего: чуть не меньше всех. Но зато зеленоватые глаза — в них определенно что-то есть. А когда пристально смотрит, особенно если ладонью щеки и рот прикроет, то прямо не по себе людям делается — такой взгляд. Ему одна девчонка еще в восьмом классе говорила. Да он и сам знал, и, в общем, ему нравилась его внешность. Но вот однажды увидел себя в профиль — в боковинках трельяжа — и удивился. Чужое лицо! Оказывается, нос у него с небольшой горбинкой, глаз как- то странно растянут, лоб чересчур высокий — одним словом, не он! Хотя тоже на «вполне удовлетворительно» тянет… Если не больше.
Чтобы постоянно не краснеть, Юра пытался даже гипнотизировать себя. Смотрит пристально и неподвижно на свое отражение в зеркале и мысленно твердит: «Не красней, не красней, болван, дубина, не красней!..» И не краснел — если врал что-нибудь дома или на уроке не знал, что ответить; или если с Розой Альперович — маленькая такая, въедливая, всегда на первой парте сидит — начинал очередную свару. Но стоило на переменке хоть издали увидеть Нинку Копылову или Иру, или просто поздороваться с ними утром, как тут же все лицо заливалось краской, и приходилось делать вид, что нос у него зачесался или губы надо вытереть — чтобы как-то заслонить рукою лицо.
А все оттого, что где-то, в самом дальнем уголке мозга, таилась мысль, которой он и сам не хотел давать особого хода, мысль, в сущности, очень простая и незатейливая: что обе эти девчонки поинтересней многих других и что он был бы непрочь… нет, не влюбиться, еще чего!.. а, как бы это сказать… обратить на них свое внимание… Вернее, чтобы они обратили на него… Вот от этого тайного желания — не слишком сильного, потому что появлялось оно не каждый день, даже не каждую перемену — он и смущался всякий раз, как будто кто-то из них мог разгадать его мысли. (А может, и мог?..)
(Понимаю, все, о чем говорю, кажется сейчас анахронизмом, выражаясь по-нынешнему — «мутью», рождает мысль, что Юра был патологически инфантилен. Нет же! Тогда гораздо ближе к норме была стеснительность, поздняя осведомленность в вопросах пола, и куда менее нормальным считалось рано заниматься сексом, то есть, по-нынешнему говоря, «двигать мебель». Даже взять под руку, я уж молчу о том, чтобы обнять, поцеловать — было целым событием. К нему готовились, о нем сообщали под страшным секретом только самым близким друзьям.
В параллельном классе училась у них одна отчаянная «передовая» пара — Костя и Оля, которые, по слухам, уже делали «это самое»; и была еще Маня Соловьева, та, кажется, жила даже со взрослыми мужчинами. Но об этом рассказывали почти шепотом и, если не осуждали, то, во всяком случае, считали какой-то странностью, чуть ли не болезнью… (Не будучи ярым поклонником целомудрия, скажу, что нравы, выражающиеся формулой: «Пошли перепихнемся!», никогда не вызывали у меня в трезвом состоянии особой симпатии. Хотя грешен… Ох, грешен.)
Ира Каменец была новой ученицей. Когда Юра увидел ее в начале года — темноволосую, с задорным лицом, с легкой косинкой в глазах, она ему сразу понравилась. Потом он узнал, что живет она тоже на Малой Бронной, через дом от него. Это навело на смелую мысль, что они могут вместе возвращаться из школы и уж тогда… Дальше Юра еще не придумал.
Но возвращаться вдвоем не получалось: Ира обычно ходила с подругами — высокой, с ехидным лицом, Ремой и толстушкой Асей. Юра же плелся за ними — сначала с Витей, Колей, с Меликом Вартановым, потом все постепенно расходились, и он тащился позади девушек уже в одиночестве. Однажды получилось так, что возле Патриарших прудов Ира осталась одна. Юра ускорил шаги, приблизился к ней и, не зная, с чего начать, выпалил слово, от которого тут же залился краской:
— Наконец-то!
Ира повернулась к нему и с надменностью вдовствующей королевы переспросила:
— Что «наконец-то»?
И Юра почувствовал, как с него в одно мгновение спали чары любви, осталась лишь скука да желание поскорее дойти до ее дома и распрощаться. Он уже не понимал, как она могла ему нравиться. Ведь ничего такого в ней нет. И ноги какие-то, и глаза косят.
А Вите Фришу, в отличие от Юры, она нравилась все больше и больше. (Через несколько лет они с Ирой поженились и не расстаются до сих пор. Недавно ездили в Америку — к своим дочерям и внукам…)
На Нину Копылову Юра обратил внимание, когда судьба свела их в драмкружке. До этого тоже, конечно, замечал в коридоре и не мог упустить из вида, что все у нее на месте, все крайне привлекательно: короткий широковатый нос, черные брови, светло-серые в темных крапинках глаза, прямая прическа с небольшой челкой, полные губы и то, как ходит, как смеется, и что у нее под джемпером видно. Словом, красивей всех. Ну, если не красивей, то, во всяком случае, интересней, привлекательней, обаятельней — как пишут в книжках. В нынешнее время ее назвали бы сексапильной. Но тогда слово «секс», как и всякие Фрейды, его придумавшие, было под запретом, считалось таким же вражеским, как «буржуй» или «капиталист». Секс был прерогативой богатых, утехой толстосумов, забавой поклонников «желтого дьявола».
«…Веселый ветер… веселый ветер…» Ветер исходил, казалось, от Нининого лица, обращенного к Юре одной щекой и краешком блестящего глаза — легкий теплый ветер, который не отстранял, но притягивал: хотелось прижаться щекой к его источнику, хотелось самому запеть то, что раздавалось с экрана — «…моря и горы ты обшарил все на свете…» Но самого экрана сейчас не было, не было и бельэтажа, на котором они сидели, и людей в толстых осенних пальто, а был… есть только короткий, широковатый нос, прямые волосы и этот, такой блестящий, загадочный глаз, устремленный вроде бы на экран, но в то же время глядящий прямо на Юру, и все видящий в темноте… И еще есть плечо, в которое он упирается своим плечом и… очень жарко в этом зале, и хорошо, когда сидящая впереди женщина в шляпе поворачивает голову влево: тогда Юре ничего не видно, и он с полным правом наклоняется в другую сторону, и Нинин глаз становится еще ярче, а волосы щекочут ему щеку.
— …Читала «Дети капитана Гранта»? — спросил он шепотом, хотя терпеть не мог разговоров в кино: но так хотелось услышать голос, подтвердить себе, что все это ему не снится, а происходит на самом деле.
— Не мешай ты! — ответила Нина, и он резко отодвинулся и ясно увидел Паганеля, из-под которого уходил ослик, услышал, как щелкает семечками сосед слева, вспомнил, что он опять в ссоре с бабой-Нёней, и, значит, она будет нарочно с грохотом выдвигать из-под его кровати свою желтую коробку с постельным
