судила по мужу: у всех должна быть язва.
— Я не могу сейчас ехать обратно, — сказал Глеб.
— Господи, да живи, сколько хочешь. Разве ты нам мешаешь? В нарды играть научись, тебе же веселей будет.
Глеб поблагодарил, обещал научиться.
Вновь прилепились и уже никуда не отходили мысли о Марке — как он там сейчас? Но больше всего — опять про то, как всё было; и ничего определённого, отчётливого в этих мыслях не возникало — так, лишь общее настроение, общее состояние, имя которым — тоска и стыд. Стыд и тоска… Чтение, всегдашний его лекарь, не помогало. Посреди страницы, на середине фразы мог задержаться, задуматься, вспомнить — кто он, какой он, чтО с ним сделали, чтО он сам с собою сделал…
Ольга часто писала, обещала скоро приехать. Нарочно не упоминала ни о чём, связанном с недавними событиями. Он и это толковал так, что она его стыдится, потому что поняла, как он жалок — хуже всех во всей этой истории, жалок и слаб, не может никому ничего сказать, объяснить, постоять за себя… Даже на работу устроиться не мог: уехал, видите ли, чтоб рассеяться — какой фон-барон, как говаривала его бабушка; скоро в тунеядцы, наверное, запишут…
Рафаил как-то сказал ему:
— Ну, что ты маешься без дела? Хочешь, уроки тебе частные подыщу? Столичный педагог на гастролях. Отбою не будет.
— Был педагог, да весь вышел, — сказал Глеб. — Не могу больше болтать о литературе. Мочи нет. Но вообще работать пошёл бы. Только как без прописки?
— Ай, дорогой, обижаешь. Ты где находишься? Кем хочешь, говори? Кроме председателя совета министров.
— Водителем, — сказал Глеб.
— А права есть?
— Всюду с собой таскаю. Даже сюда взял, неизвестно для чего.
— Всё может пригодиться, — рассудительно сказал Рафаил, но выбора профессии не одобрил. — Зачем в шофёры лезть? С нашим ГАИ дело иметь — обдерут как липку. Мы тебя в доценты проведём… Соглашайся…
По выходным к Рафаилу частенько заезжал его друг и постоянный компаньон по нардам Ашот Вартанович на своём двухцветном «Москвиче». Он был не дурак выпить, постоянно приносил бутылку коньяка, которую сам почти и выпивал, а жена Рафаила всё время его ругала, отказывалась с ним ездить, если тот предлагал, грозила, что подойдёт к автоинспектору и нажалуется на него… Не можешь не пить, говорила она, найми шофёра…
Рафаил в шутку предложил кандидатуру Глеба, и Ашот всерьёз обрадовался: всё чаще стал передавать Глебу руль, а сам мог теперь спокойно тянуть коньяк. Для Глеба же эти поездки были и какой-то иллюзией работы, и отвлечением: крути баранку, переключай скорости, гляди на дорогу — избавляйся, хоть ненадолго, от постоянных своих мыслей.
По вечерам, если отвозил Ашота домой, с ними обычно садился Рафаил. Потом они с Глебом возвращались на автобусе через весь город.
В одну из суббот засиделись у Рафаила особенно поздно. Впрочем, Ашот никогда домой не торопился: жил один, старый холостяк — женить его была постоянная и неизбывная тема разговоров, вечный лейтмотив. Когда Ашот, наконец, собрался уходить, у Рафаила разыгралась язва, он отказался ехать, Глебу тоже не очень хотелось, но Ашот был так пьян, что пускать его за руль просто страшно было. Да и неудобно Глебу: то ездит, ездит, сам просит, а когда в самом деле необходимо, вдруг откажется. Уговаривали Ашота остаться, но тот заупрямился и ни в какую: хочу, говорит, домой — будто его там ждёт кто-то; а может, и правда, ждёт: насчёт своей интимной жизни Ашот распространялся не очень много.
Глеб довёз его до дома. По дороге тот протрезвел настолько, что сообразил: Глебу не сесть уже в автобус в такое позднее время и на такси надежды мало, и он предложил Глебу прямо на машине возвращаться к Рафаилу, а завтра видно будет: или сам к ним приедет, или Глеб за ним заскочит. Только пусть не забудет на ночь… секретка, вот она здесь… тумблер надо включить, и машину не на улице, а во двор поставь, там, где другие стоят, всё для воров больше выбор…
Глеб медленно ехал обратно по пустынным улицам. Ему было спокойно сейчас, хорошо, он радовался, что никто не сидит рядом, не надо разговаривать. Славные они люди — Рафаил и его жена, и Ашот этот — простые, радушные, широкие. И абсолютно разумные, рациональные — как есть, так и есть: не слишком хорошо, но лучше не будет, спасибо и за это, лишь бы войны не было. И правильно… Чего без толку рыпаться с негодными средствами; иметь собственные взгляды, чтобы высказывать их шёпотом и в любую минуту, струсив, отказываться от них… Мысли опять встали на привычные рельсы, покатились по ним.
— …Эй! Стой, шеф!
Кричали ему, больше некому. Забыв, как рискованно останавливаться в такое время, он затормозил. Почти машинально: зовут, просят — почему ж не остановиться? К нему бежали двое мужчин с портфелями.
— Слушай, дорогой, в аэропорт опаздываем. Подвези, заплатим, не обидим.
— Я дороги не знаю, — сказал Глеб.
— Покажем, покажем дорогу… Помоги, будь человеком. Порядки здешние… — говоривший выругался. — Последний автобус раньше времени от агентства ушёл, такси нет…
— Отблагодарим, не обидим, — повторил второй мужчина.
— Садитесь, — сказал Глеб. «Что ж, сделаю хоть одно доброе дело, торопиться всё равно некуда».
Они поехали.
— Распустились, — сказал один из пассажиров, — все как есть распустились, сил нет. Никто ничего делать не хочет… — Он употреблял более крепкие выражения, чем «ничего» или «сил нет». — Никакого порядка. Как начал этот, бородавочник, Хрущ, выкаблучивать, так и пошло, не остановишь.
— Наразоблачался без роздыху, — сказал второй, — кукурузу на северном полюсе сеял… Америку перегонял. А люди ещё больше разболтались… Раньше хоть какой-никакой порядок был. Нет, скажешь?
— Пораспускались, — повторил первый. — И при нынешнем тоже. А нашим людям узда нужна хорошая. Чтоб не взбрыкивали… Сейчас направо сворачивай, мужик… Да ты совсем не знаешь!
— Я недавно в городе, — сказал Глеб.
Зачем я здесь? — подумал он. — Куда еду? Кто эти люди? О чём говорят? Почему я с ними?
Опять как тогда, в детстве — по дороге из «Великого немого» и как недавно после разговора с директором школы — всё вокруг сделалось странным, необычным, несоразмерным. Он сам был и в машине, и вне её и глядел на себя, сидевшего там, откуда-то со стороны; глядел на дома странной, сдвинутой формы — почти не различая их в темноте, но зная: они не такие, как обычно; слышал, в машине и вне её, странные, как на непонятном языке, голоса — и не понимал, почему и зачем он тут? Куда едет, если едет? С кем?.. Кому это нужно?..
— Теперь левей, левей… ага, — сказал один из спутников.
Они уже выехали из города, шоссе сузилось, их никто не обгонял, навстречу изредка шли машины, больше грузовики. Мужчины негромко переговаривались между собой.
Незнакомая туманная дорога. Еле видны силуэты старых нефтяных вышек. Он едет… Или идёт пешком. По Тверскому бульвару… По Большой Бронной… Только тогда было светло… А, вот сейчас тоже стало светлей. Гораздо светлей… Надо свернуть… Но куда?.. Зачем?.. Надо быстрей перейти улицу… Остановиться… Нет, перебежать…
Остановиться он не мог. Не мог отнять рук от рулевой баранки, переключить скорость, не мог сбросить газ, притормозить, не мог свернуть в сторону, когда стало нужно… необходимо… За ними, так ему казалось в последний момент, двигалось что-то странное, тёмное, неотвратимое — как по широкому коридору Лубянки, когда он шагал по нему за следователем… Оно толкало его… их… А они ехали и ехали… как по рельсам…
Все трое погибли. Водитель встречного ЗИЛа, в который они врезались, остался невредим…
Как читатель наверняка догадался, «Глеб» тоже остался невредим, потому что, хотя и в самом деле
