свиданья, мальчики» — здравствуй, Боря Балтер
1
Почувствовал: времени в обрез, а значит — пора всерьёз обратить на него внимание и рассказать о нём побольше. А ещё лучше — попросить его самого поведать о себе и поместить его сочинение в этой главе, выдав за своё. Тем более: имею на это полное право, ибо ровно шестьдесят лет назад он сделал то же самое со мной… О ком говорю? О родном брате. Так что мой акт плагиата всего-навсего немного запоздавшая месть.
О том, что сделал он, я когда-то рассказывал, но вкратце повторю. На дворе стоял 1951-й год (если помните такой). Я был ещё бедным студентом, пытающимся выбиться в небогатые литераторы, и только- только начал подрабатывать переводом стихов для газет и журналов. А какие там нужны были стихи — сами можете догадаться: о борьбе за мир, о вселенской победе ленинско-сталинских идей, о… Хватит и этого… И ещё был спрос, как, в общем, и сейчас, на стихи «дАтские», то есть к определенным датам (и событиям). А летом того года такое событие как раз было: Берлинский фестиваль молодёжи. В Радиокомитет, в редакцию вещания на Индию и Юго-Восточную Азию, где работал тогда мой брат, среди прочих писем прислали стихи, посвящённые фестивалю. Автор — индийский поэт Чаттопадхайя, писал по- английски. Брат предложил мне их перевести и сунуть куда-нибудь в газету. Деньги были нужны — я собирался в Пятигорск, в гости к нашей родственнице, отдохнуть там после учёбы, работы (в своём же институте — лаборантом на военной кафедре) и особенно после разрыва с Марьяной, с кем мы прожили около шести лет… Разрыва — по моей вине, нелепого, сопровождавшегося тяжёлыми объяснениями, которые чуть было не привели к трагической развязке. (Об этом тоже было уже рассказано.)
Своё переводное творение я осмелился отнести в редакцию «Литературной газеты» на Цветном бульваре, где оставил его густоволосому сотруднику Никите Разговорову. Перед своим отъездом узнал, что оно будет напечатано, и, уезжая, попросил брата позвонить в газету и, если всё в порядке, получить за меня гонорар и выслать в Пятигорск. Что он, спасибо ему, сделал, и я получил по нормально работающей в те годы почте и газету, и гонорар. С трепетом развернув её, углубился в сладостное чтение незабываемых строк, четырежды призывающих:
Насладившись звучанием стиха, я взглянул на подпись: «Перевел с английского…» Но что такое? Опечатка?.. Или… Или это шутка такая? Почему подписано «Е. Хазанов»? Моё же имя пока ещё начинается с «Ю»!.. Ай да братец! Ай да молодец! Позарился на мою славу?.. Хорошо хоть деньги прислал…
Перед тем, как показать номер газеты нашей родственнице Марусе, я чернилами исправил «Е» на «Ю», сказав, что случилась опечатка — это у них часто бывает. Но ведь все пять миллионов тиража не исправишь! А брату в тот же вечер я позвонил с почты, и он объяснил, что поменять инициал пришлось по двум причинам (ни одна из которых не показалась мне достаточно уважительной): во-первых, ему предложили внести два исправления (незначительных, утешил он меня), а во-вторых, при заполнении бланка на гонорар данные брались с его паспорта. Гонорар, оказавшийся больше, чем я ожидал, пролил некоторое количество бальзама на мою душевную рану, но всё равно я долго не мог утешиться. А когда, уже в Москве, кто-то из знакомых предположил, что моё подлинное имя, по-видимому, не Юрий, а Ефим, мои терзания возродились с новой силой…
И вот теперь, шестьдесят лет спустя, я предлагаю брату Жене, чтобы он сам написал для моей книги всё, что пожелает, о себе, но с одним маленьким условием: его опус будет напечатан не от его имени, а от имени автора — то есть в третьем лице: не «я — Женя», а «он — Женя». Но, чтобы хоть как-то утешить его, обещал раскрыть карты и не обинуясь признаться перед читателем, чьим пером (компьютером) созданы строки, которые он прочтёт ниже.
Что и делаю…
Зачем мне всё это понадобилось? Я не пытаюсь ни мудрить, ни изгаляться понапрасну; и это не изощрённый вид мести за прошлое, не способ удовлетворения писательского тщеславия. (Его почти уже не осталось.) Просто я понял, что тема для сочинения под названием «Мой брат НЕня» (последнее слово — не ошибка!) настолько сложна и требует такого количества добавочных раздумий, разъяснений, умозаключений, гипотез и медитаций, что будет более приемлемым и верным именно такой способ изложения…
Итак, «писать я начинаю — в башке бедлам и шум, — писать о чём, не знаю, но всё же напишу…»
Этот симпатичный стишок, застрявший в мозгу с незапамятных времен, тоже можно посчитать плагиатом, если выдам его за свой. Но я этого не сделаю. А чей он, уже не помню: где-то, определённо, прочитал — в какой-то книжке для, или про, детей.
МОЙ БРАТ НЕНЯ
«НЕней» мой брат Женя называл себя сам, когда находился в достаточно нежном трёхлетнем возрасте. Будучи на целых шесть лет и четыре месяца менее «нежным» по возрасту, я сочинил про него тогда трогательный рассказ под названием «Мой брат Неня», где воспевал его удивительное умение отличить вальс «СёпЕна» от всех других вальсов, мазурок, скерцо, прелюдий и фуг, которые наша мама, по старой ещё памяти, продолжала играть на рояле.
Однако стоило Нене подрасти и стать обыкновенным Женей, как я перестал баловать его своими биографическими изысками и вернулся к этим занятиям только лет через семьдесят — продолжив, не без его вмешательства, петь ему хвалу, но теперь уже не по музыкальной части.
Если же, не без некоторого усилия, заставить себя быть посерьёзней, что не очень-то и хочется, ибо шутка, игра, ёрничанье сделались для меня сейчас одним из вернейших лекарств, помогающих от всего (кроме гриппа и простатита), — если всё же сделать такое усилие, то честно скажу: да, я начал испытывать потребность, и без напоминаний (иногда граничащих с ультиматумом), чаще и больше говорить, писать о своем брате (и, тем самым, о себе) — на этих страницах, которые всё труднее заполнять своим когда-то чётким и твёрдым почерком…
Вообще мы с братом мало виделись в жизни. Окончив школу, я сразу покинул родовое гнездо на Малой Бронной в Москве и уехал учиться в Ленинград. Через три года — война с Германией, и ещё около пяти лет я не был дома. В 1946-м демобилизовался, обидевшись на генеральный штаб советской армии, который в лице своего автодорожного управления не принял меня снова на учёбу в военную академию. Почему? Не спрашивайте… Измучив своим присутствием в одной с ним комнате своего брата (и промучившись сам), я покинул Малую Бронную и перебрался в соседний переулок к очень хорошей, в самом серьёзном смысле этого слова, женщине по имени Марьяна, с которой прожил пять с лишним лет и расстался, в чём только что честно повинился, по собственной глупости. И снова, как сказал когда-то Маяковский: «двое в комнате: я и…» Нет, не Ленин, а мой родной брат, и не «фотографией на белой стене», а живьём.
И по-прежнему он стенал и скрипел зубами во сне, а наяву (это случилось, правда, всего один раз), возвратившись откуда-то зело навеселе, мог изрядно обматерить всю нашу комнату, однако так и не открыл
