построил небольшой дом, стала называться с тех пор Малеевкой и какое-то время была одним из российских культурных центров, где собирались друзья и знакомые Лаврова — писатели, художники, композиторы, артисты…
Так что я не очень нарушил давнюю традицию этих мест, когда начал встречаться в той же Малеевке, ставшей «домом творчества» писателей (и неподалеку от неё — в таких же «домах» композиторов и театральных деятелей) — с нынешними сочинителями слов и нотных знаков и с теми, кто произносит или выпевает эти знаки со сцены. В общем, в каком-то смысле я очутился на дороге, давно проторённой Вуколом Лавровым.
Только, к сожалению, уже не встретил там Лескова, Чехова, Григоровича, Мамина-Сибиряка, Плещеева, Гарина, Короленко, а совсем-совсем других…
Остановись, противный! — кричу я самому себе. — Что за жалкая, непотребная манера огульно язвить по адресу людей своего времени — тем более, когда они не могут этого слышать. Да и вообще, интересно: свела бы тебя судьба с теми, кто бывал у Лаврова в Малеевке в позапрошлом веке, как бы ты стал говорить о них — об их непростых характерах, манерах, об их привычках тоже считать себя умнее других, перебивать собеседника, полагать, что они всегда правы. Ведь и они были далеко не ангелы…
Малеевка тоже осталась такой, какой была: те же пригорки и лощины, которые представлялись взорам Чехова и Пришвина; те же лесные дороги, те же изумительные восходы и закаты; та же неумолкающая Вертушинка и деревенька на взгорье за ней, где вскоре появится двухэтажный дом с четырёхгранной крышей и двумя квадратными большими окнами наверху, и дом этот станет тоже своего рода центром — для меня не столько «культурным», сколько дружеским…
Но пока, чтобы попасть туда, в Малеевку, в писательский дом творчества санаторного типа, я должен написать заявление, прийти с ним в контору Литературного фонда на Беговую улицу и отдать его в белы руки красивой рыжеватой женщины с именем, как у одной из лермонтовских княжон, а также у знаменитой американской кино-травести 30-х годов прошлого века. Эта рыжеватая женщина и одарит меня путёвкой — конечно, в самую неудобную комнату, полутёмную, с крошечным окном, и не в главном корпусе, а в коттедже, где нет ни горячей воды, ни ванной, ни душа. Но вскоре в коттеджах появится горячая вода, и я полюблю их больше, чем корпус, а мой Кап вполне разделит со мной эту привязанность. Хотя жить там будет незаконно — как когда-то еврей вне черты оседлости или теперь кто-нибудь из «понаехавших» в Москву.
И вот я обретаю путёвку, сопровождаемую мимолётным взглядом светлых глаз, который, несмотря на несомненную красоту, уязвил мою ранимую душу, ибо напомнил, что примерно с таким выражением смотрел на сироту Оливера Твиста надзиратель рабочего дома Бембл, когда мальчик осмелился попросить добавки супа. Впрочем, супа Оливер не получил, а путёвка лежала у меня в кармане, так что, слушая напутственные слова о том, что ехать в Малеевку надо с Белорусского вокзала, поездом 9.20 до станции Дорохово, где будет ждать малеевский автобус, я уже начинал забывать свою обиду. Что лишний раз напоминает о безграничном непостоянстве и опасной нестабильности наших чувств.
Бывшее поместье Вукола Лаврова понравилось мне сразу. Правда, от поместья ничего не сохранилось, кроме окружавшей его природы, но она продолжала оставаться совершенной. И как-то почти сразу, с налёта, во мне возникла музыкальная мелодия — прямо на поле, куда я вышел по дороге в деревню Вертошино, — это была песенка из американского мюзикла Уилсона «Продавец музыки»: я услыхал её как- то раз на пластинке, которую на несколько дней дал мне послушать мой случайный знакомый Виктор Луи, кто не был ещё тогда известным «агентом влияния» (или как правильней назвать?), а просто симпатичным, гостеприимным молодым человеком, не так давно досрочно освобождённым из нашего лагеря, где отбывал наказание за непочтительные высказывания по адресу Сталина, и удачно женившимся на английской журналистке.
Довольно громко я напевал:
Дальше не помню ни слов, ни мотива, но эти пять строк повторял, как заклинание, не один раз и впоследствии, когда мои подошвы ступали по чудесной полевой дороге. На следующий день, пройдя по лесной тропе в сторону Старой Рузы, я не без опаски спустился в глубокую лощину, присел на огромный ствол поваленного дерева, и тут ко мне прорвалась другая мелодия — одного из многочисленных вальсов Штрауса, тоже со словами. Услышал её ещё до войны с Германией, в Ленинграде, в зале военно- транспортной академии, куда только-только поступил и где нам показывали американский фильм «Большой вальс» о жизни Иоганна Штрауса, со знаменитой певицей Карлой Доннер в одной из главных ролей.
— колоратурно пела она.
И смазливый актёр с усиками, игравший самого Иоганна-младшего и похожий на грузина, подпевал ей в венском лесу, а я, помнится, ужасно жалел милую простодушную жену композитора, которая могла лишь печально улыбаться, глядя на очередное увлечение своего легкомысленного мужа. (Что, увы, нисколько не помешало мне впоследствии вести себя так же, как он.)
Общение с полями и оврагами, с ручьями и рощами было воистину благодатным, но не вполне заменяло общение с себе подобными. А его почти не было: знакомых — ни одного, а из тех, незнакомых, кого видел в столовой, в библиотеке, возле единственного телефона-автомата или на дорожках и терренкурах (выражаясь по-санаторному), никто вроде бы не интересовался моей персоной и не стремился поскорее узнать что-либо об этом одиноком «рыцаре печального образа», кто, хотя и не верхом на отощавшем Росинанте, и без толстяка Санчо Пансы, но, в сущности, был ведь тоже из тех, кто воюет с ветряными мельницами — только не в поле, а в своей собственной душе. От скуки и потому, что когда-то любил эту игру, я начал заходить в биллиардную и кого-то даже изредка обыгрывал. От той же скуки, перелистывая лежащую на столе в библиотеке Книгу отзывов, сочинил доброжелательный стишок в адрес Малеевки, где были такие строчки:
Правда ведь, неплохо? Одни рифмы чего стОят! Но какая-то весьма критично-настроенная дама — быть может, как и я, не находящая ни в чём утешения, подвергла в той же Книге отзывов мой стишок резкому осуждению, назвав его развязным, циничным и ещё каким-то. И, вполне вероятно, была права.
В столовой трижды в день я встречался за столом с молчаливым седоватым человеком, который, как
