тогда о чём писать в этом проклятом «заявлении»?
Глеб задумался, что не понравилось следователю.
— Пишите! — снова сказал он и, словно угадав причину затруднения, добавил: — Можете указать, что не знали о передачи всего этого за рубеж. А ещё — о своём отношении к поступку вашего приятеля не забудьте. Что не одобряли, укажите… Или вы одобряли?..
Глеб пожал плечами и начал писать. Он писал, как во сне, почти не думая, желая одного — чтобы скорей всё кончилось, отодвинулось, ушло — как будто вовсе не было. Написал — как ему потом показалось, мельком, вскользь — и про то, что не всё из прочитанного у Марка нравилось: одно — больше, другое — меньше. Повторил скептические слова о «фиге в кармане», о ненужности и бесполезности, с его точки зрения, писать для заграницы…
Он, в самом деле, так считал тогда и вполне искренне говорил Марку, что вся эта словесная битва за правду никому в нашей стране не нужна — во всяком случае, огромному большинству, и потому не приносит пользы, а самим правдолюбцам и их семьям только ощутимый вред. Сам же он, мягко выражаясь, давно не любил и презирал власть и её действия, но был убеждён, что какие-либо перемены к лучшему если и возможны, то лишь через много поколений. Что же касается незначительного меньшинства, к которому и сам относился, то в этой кучке, насколько он понимал, не умирала всё же надежда на какие-то послабления для свободы в словах и мыслях. Однако ждать всего этого приходилось исключительно от Неё, нелюбимой и презираемой, а потому нетерпеливо подстёгивать её к скорейшим шагам на этом пути неразумно и опасно, ибо может привести к остановке едва заметного движения, к задержке едва наметившейся оттепели.
Об этом он, конечно, не написал в заявлении, но зачем-то, для большего правдоподобия что ли, повторил (чего не мог себе потом простить) слова о том, что одну из забавных тем для рассказа Марк позаимствовал у своей пожилой знакомой Зинаиды Оскаровны. Глебу показалось тогда, что это могло как бы свидетельствовать о том, что Марк писал свой рассказ как обычный, бытовой, не придавая ему никакого политического смысла…
С отвращением отложив ручку, Глеб ядовито поздравил себя с тем, как ловко сумел противостоять могучей и злой силе, разлитой в самом воздухе заведения, и закончить всё так, что и волки были сыты, и овцы целы. То есть, по одной из пословиц, о которых только что прочитал в стихах Марка.
— …Вот и всё, — сказал следователь с улыбкой. Стало видно теперь, что у него приятные черты лица, весёлые глаза компанейского человека. — Возьмите ваш паспорт, Глеб Зиновьевич. Я провожу вас.
— Спасибо, — сказал Глеб. Ощущение нереальности происходящего окончательно отпустило, он почувствовал себя уверенно и спокойно и снова спросил совершенно естественным голосом:
— А что, другу моему… Что ему будет?
— Пожурят, — улыбаясь, повторил следователь.
И ещё спросил Глеб, в дверях, когда выходили в первую комнату, и вопрос прозвучал уже не так непринуждённо:
— А у меня?.. Я в школе работаю… И тоже пишу немного…
— Ну и пишите, — приветливо сказал следователь. — Кто вам мешает?
Они шли обратно теми же коридорами и лестницами, мимо тех же высоких дверей, но сейчас всё было иным: не так зловеще блестел паркет, не так устрашающе-пустынно растянулись коридоры, не с такой безнадёжностью отстукивали шаги, не столь угрожающа фигура сопровождавшего.
В подъезде, возле дежурных, следователь протянул Глебу руку, сказал сердечно, как старому знакомому:
— До свиданья, Глеб Зиновьевич, всего вам хорошего.
И улыбнулся. Свойской улыбкой. Разве что заходить почаще не пригласил.
Вот и всё, твердил себе Глеб, идя к метро, вот и миновало. Хорошо, что так… Интересно, а как у Марка? Позвонить? Нет, не надо по телефону. Лучше заеду…
Но ехать не было сил: жара, духота, сейчас бы снова под душ, отмыться как следует, а потом лечь, не говорить ни с кем, расслабиться, поспать немного. Даже есть не хотелось.
Дверь открыла жена — он и ключа не успел достать: видно, услышала, как вышел из лифта.
— Где ты был? — спросила взволнованно. — Так долго конференция?
— В одном месте, — сказал он по привычке сухо: никогда не любил отчитываться, отвечать на подобные вопросы, считал их покушением на свою свободу. И добавил: — Не слишком приятном.
— Звонила Раиса, — сказала жена. — У них сегодня был обыск. Марка арестовали.
— Арестовали! — закричал Глеб.
Сволочь, обманул следователь! Или сам не в курсе? Тоже, наверно, правая рука не знает, что левая делает. Как же теперь? И меня, значит, могут?.. Конечно, почему нет… Что ж он Ваньку-то валял, сука, улыбался: «пожурят», «пожурят»? А может, ещё отпустят Марка? Подержат день и отпустят?.. Тьфу ты, чёрт, уже успокоился вроде, поспать хотел, отдохнуть. Заснёшь тут с ними…
— Я оттуда, — сказал он жене. — Меня вызывали. Приехали за мной.
— О чём спрашивали?
— О чём, о чём! Они всё знают. У них его книжка на столе. Читать мне давали… Что же теперь будет, если его уже…
— Умойся и поешь. Надо съездить к Раисе…
От неё они услышали про обыск, который длился пять часов; что сына Костю она отправила к своим родителям: это ей разрешили, но сперва обыскали мальчика, а тот не давался и ещё шутил, этот ребёнок: «щекотно», говорил… А Марка сразу после обыска увели… Когда уводили, он был куда спокойней, чем в последние месяцы…
— Ничего, — сказал Глеб. — Сейчас за такое срок не дадут. Подержат немного и выпустят.
Он сам не верил в то, о чём говорил, но говорил ещё и ещё, утешая Раису и себя, и слова накладывались на немой, безгласный для всех других фон, где звучало одно: «Неужели опять вызовут? Опять… Снова шагать по этим коридорам… Говорить с ними… Сдерживать злость… и страх…»
5
Марка не выпустили. Следствие продолжалось. Допрашивали Раису, друзей, знакомых. Глеба больше не вызывали.
Одному из ближайших друзей и Раисе устроили очную ставку с Марком. Она рассказывала, что тот зачем-то признавался, что они знали о его намерении печататься за границей, — а они, как и Глеб, всё время отрицали это на допросах, — и просил их тоже признаться. Никто не понимал, почему он так делает; его друг был не на шутку испуган и обижен. Другой приятель обиделся на Раису: к чему упомянула на допросе его имя, вполне могла обойтись без этого: знала ведь, у него диссертация на подходе и жена всё время болеет. Кто-то оскорбился, что приятель назвал его трусоватым, а того другой приятель посчитал чрезмерным болтуном, а этого другого друзья упрекнули в подозрительной неосторожности и неразборчивости в знакомствах, что в наше время можно расценить как… Словом, все находились в состоянии напряжённом, чтобы не сказать: смятённом.
«…В кругах литературной интеллигенции, среди которой мы тогда крутились, мнения после ареста Синявского и Даниэля резко разделились. Самые молодые, как мы, бросились на защиту. Но это были, в основном, просто близкие друзья, и их было очень немного. А главная масса той интеллигенции, что называла себя „прогрессивной“, пришла в состояние чудовищной паники. Был 65-й год. От 52-го нас отделяло очень короткое расстояние: все ещё помнили, как было тогда, и страх воцарился невообразимый…
