Я был заворожен. Ваша резкая критика ложного понимания очень впечатляет. Ваши интерпретации древних философов всегда неожиданны. Верны они или нет, значения не имеет — ввиду того, о чем Вы говорите и куда желаете повести. Мне понравилось, хотя ясности нет. Вопросов возникает много. Ухватить главное пока не сумел. Помогают воспоминания об азиатском, к которому я с удовольствием шел все эти годы, прекрасно понимая, что по-настоящему в него не проникаю, но странным образом получаю стимул. Ваше 'бытие', 'просвет бытия', переворачивание отношения человека к бытию в отношение бытия к нему, 'сохранение' самого бытия — мне кажется, в Азии я почувствовал нечто подобное. То, что Вы вообще идете в этом направлении и, согласно Вашей собственной интерпретации 'Бытия и времени'[370], всегда шли, — необычайно. Добраться туда я не в состоянии, хотя и не желал бы ничего так сильно и хотя неизменно надеюсь, что нахожусь, так сказать, вблизи, на подступах. Все, что Вы делали до сих пор, по моему разумению, остается еще по сути своей обещанием — Вы говорите о подготовке и даже о запинках, но и это много. Очевидно, 'Бытие и время' я понял совершенно не в Вашем смысле.
Спорить имело бы смысл только при непосредственном устном общении. Зная о сомнительном характере дискуссии, Вы все же намерены сделать ее возможной в сообщении. Вы спорите сами, даже резко, даже аргументированно. Однако вопрос о том, как выйти из монолога и из повторения монологов другими, вероятно, есть вообще жизненный вопрос нашего теперешнего философствования.
Я не перестаю спотыкаться о Ваши фразы. Смысловой материал, в котором Вы философствуете, я зачастую не могу воспринять в непосредственности его выражения. Я не могу понять иных Ваших центральных понятий. Язык как 'дом бытия'[371] — я противлюсь, ибо всякий язык кажется мне только мостом. Ведь в сообщении язык можно привести к снятию в самой действительности — за счет действия, присутствия, любви. Я мог бы сказать прямо противоположное: где есть язык, там либо еще нет, либо уже нет самого бытия. Но тем самым я не скажу ничего, что имело бы отношение к смыслу, в каком об этом пишете Вы. С нетерпением жду, что еще из этого получится и как Вы одержите Ваше обещание.
С сердечным приветом,
Ваш Карл Ясперс
Ручка, которой я здесь пишу, делает почерк еще неразборчивее, прошу прощения!
[132] Мартин Хайдеггер — Карлу Ясперсу
Тодгаауберг, 12 августа 49 г.
Дорогой Ясперс!
Уже более двух недель у меня на столе лежит наполовину готовое письмо для Вас — ответ на Ваше и благодарность за два Ваши доклада о Гете и инаугурационную лекцию [372]. Последнее время мне мешали корректуры, пустые визиты, начинающиеся с окончанием семестра и началом каникул, а также поездка жены во Фрайбург, чтобы посмотреть, все ли в порядке с домом, который сейчас полностью занят.
Я особенно рад, что Вы прислали мне Ваш франкфуртский доклад о Гете, ведь я еще не был знаком с этим текстом.
Опыт недавних и прежних лет позволил мне сразу заметить — по тону и низкопробному хамству Э.-Р. Курциуса[373], — что намерения его, в сущности, сомнительны. Но я все же никак не ожидал, что человек, ныне слывущий первым филологом в мире, так плохо читает. В Вашем докладе обнаруживается полная противоположность тому, что Вам приписывает К. Мне все это непонятно и противно. Однако общественность питается исключительно подобными пустыми сенсациями. В своей ничтожности такая писанина не опасна; другое дело — направленная против меня атака Лукача[374] в одном из берлинских журналов, преследующая вполне реальную цель: вовремя позаботиться о моей 'ликвидации'.
Конечно, атака могла быть направлена и против Ваше/го 'Гете'; не знаю, правда, как бы это могли сделать, не скатившись в минувшую эпоху праотцев. К. совершенно не понима-
ет, где мы находимся', он просто не желает этого понять. Это заблуждение, возводимое ныне в университетах в принцип, — наихудшее, особенно когда вокруг еще и выстраивают псевдохристианский фасад. Центральное место, стержень Вашего доклада я вижу в страницах 19–21, где Вы говорите о технике нового времени.
Впрочем, все, что сегодня говорят о технике, насколько мне известно, нигде не входит в масштабы того, что происходит с нами теперь и будет происходить под этим именем впредь.
Мне кажется, нам пока не хватает еще оснований, чтобы это понять. Но уже само обращение к Гете не дает возможности задаться вопросом об этих основаниях. Правда, я и сам до сих пор не имею удовлетворительного отношения к Гете. Это действительно недостаток, однако лишь один из многих. Думаю, Вы давным-давно забыли о хамстве К-а. Хуже этого — всеобщий упадок прессы.
Ведь я не только не соглашался на приглашение из Аргентины, но и не получал оного. Эту 'новость', пришедшую из Америки, еще в мае перепечатали немецкие газеты. Я тогда, в порядке исключения, послал краткое опровержение в гамбургскую газету 'Вельт'; но там его вставили в номер так ловко, что оно, видимо, осталось незамеченным.
Но Ваши поздравления со всем этим не связаны. И я Вам за них благодарен.
С большим удовольствием я бы остановился на двух последних Ваших письмах. Но с чего начать? Все, что Вы говорите о монологах, верно. Однако было бы уже много пользы, если бы монологи могли остаться тем, что они есть. Мне думается, они еще не таковы, еще недостаточно сильны для этого.
Читая эти строки Вашего письма, я вспомнил слова Ницше, которые Вы, конечно, знаете: **Сотня глубоких одиночеств в совокупности образует город Венецию — это его очарование. Картина для людей будущего',
То, что подразумевает Ницше, лежит вне альтернативы коммуникации и не-коммуникации.
Вспомните также слова Лессинга о ветряных мельницах[375] .
В сравнении с тем, что мыслится в том и другом случае, по существу мыслью будущего, мы просто гномы.
Вы знаете, я читатель 'экономный' и еще более медлительный, чем бережливый; отсюда — незнание многого и односторонность.
Ваши мысли об азиатском очень интересны; один китаец[376] , который в 1943–1944 подах слушал мои лекции о Гераклите и Пармениде[377] (в те годы я по часу в неделю излагал интерпретацию отдельных фрагментов), тоже обнаружил созвучия с восточным мышлением. Не зная языка, я остаюсь недоверчивым; и моя недоверчивость еще возросла, когда китаец, сам христианский теолог и философ, перевел со мной на немецкий несколько фрагментов Лао-цзы; через вопросы я только и осознал, насколько чужда нам уже сама языковая культура; в итоге мы отказались от своей затеи. И все-таки здесь есть нечто привлекательное и, полагаю, очень важное для будущего — когда минуют века опустошения. Созвучия имеют, вероятно, совершенно иные корни; с 1910-го меня сопровождает мастер чтения и жизни [Майстер] Экхарт, — он и все новые попытки продумать слова Парменида: то уоср осото voelv e<mv те х<*1 etvai; вечный вопрос об аитг6, которое не есть //wvoelv, ни etvai, отсутствие субъект-объектного отношения в раннем эллинизме, наряду с собственными мои-
ми размышлениями, привели меня к тому, что выглядит как инверсия, однако кроме и прежде всего есть еще и нечто иное.
'Письмо о гуманизме'[378], которое мне пришлось опубликовать, поскольку из-за неумения иных людей хранить тайну оно уже полгода ходило по Парижу во всевозможных списках и переводах, вызовет, наверно, новые недоразумения и газетную шумиху.
Желаю Вам хорошо провести время в горах и между озер.
С сердечным приветом, Ваш
Мартин Хайдеггер
Как только буду посвободнее, напишу о Вашей инаугурацион-ной речи.
[133] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру
