Но пора уж было бриться. Бриться для него было теперь нелегкой задачей, потому что рука продолжала дрожать у него, а бритье такая проклятая вещь, что часто насажаешь черных мух на подбородок, когда рука и не думала дрожать. Я всегда очень завидовал благополучию тех, которые избавлены от этого приятного занятия, и еще более дамам, которые даже лишены возможности его. Впрочем, на этот раз если бы Скругу даже случилось обрезать кончик своего носа, он, вероятно, не обратил бы никакого особенного внимания на такое обстоятельство и, спокойно залепив его пластырем, пошел бы себе, предовольный собою.
Наконец его туалет был кончен. Он нарядился в свое лучшее платье и вышел на улицу. Отовсюду так и валили толпы народа, и Скруг расхаживал между ними с такой веселой, сладкой улыбкой, казался так счастлив, так приветливо смотрел — только что не в глаза каждому, что несколько человек, совершенно незнакомых ему, повстречавшись с ним, говорили ему: “Не правда ли, какое славное утро! Христос Воскрес!” — и он отвечал им: “Воистину воскрес!” — и весело христосовался. И много лет спустя это время Скруг еще любил повторять, что изо всех радостных звуков, которые только он запомнил в свою жизнь, не было для него радостнее, как этот первый, невольный, казалось, ничем не вызванный привет от людей, его братий, его просветлевшей душе, которая, вправду, казалось, так и рвалась наружу после долгого тлена ее прежнему, черствому, ее притуплявшему существованью.
Он недалеко отошел, когда ему повстречался толстый господин, который накануне заходил в его контору с разными благотворительными предложениями и даже не знал, входя к нему, Скруг он или Марлев. Сердце в нем сжалось при одной мысли, каким взглядом его встретит этот почтенный благотворительный господин, — но он знал теперь прямую дорогу, которая лежит перед ним, и он не свернул в сторону.
Он ускорил шаг и, взяв толстого господина за обе руки, сказал ему;
— Что, как вы? Надеюсь, что вы вчера успели. Да что же! Христос Воскрес!
— Господин Скруг?
— Да, Скруг! Это мое имя, и я боюсь, что оно не совсем приятно звучит вам, но позвольте извиниться и будьте так добры… — И с этими словами он шепнул ему что-то на ухо.
— Как! — вскричал толстый господин от удивленья, — Да что вы шутите, мой любезнейший господин Скруг?
— Как вам угодно, — отвечал Скруг, — но что до меня, то ни полушки меньше. И не удивляйтесь этому, я тут плачу зараз свой старый долг за много, много лет, и счел разумеется, и следующие проценты. Так что же, надеюсь, вы не отказываетесь.
— Мой добрый господин Скруг, — отвечал ему его новый приятель и дружески жал ему руку, — право, я не знаю, чем отвечать вам на ваше великоду…
— Пожалуйста, будет! Что до этого! — прервал Скруг. — Только заходите ко мне в контору за векселями. Надеюсь, что вы посетите меня, хоть завтра?
— Непременно — ждите меня!
— Очень, очень вам обязан и благодарю вас, — и они снова пожали друг другу руки.
И долго он в раздумье бродил по улицам, без цели и куда глаза глядят, и странно: хотя он был погружен в себя, может быть, более, чем когда-либо, никогда и никакая прогулка еще не доставляла ему такого удовольствия; столько ему было нового в том что он видал ежедневно и чего доселе не умел видеть. Наткнувшись на маленького, спешившего куда-то мальчика, он останавливался, гладил его по головке и христосовался с ним красным яичком. Он не пропустил ни одного нищего, чтобы не остановиться и с вниманием не расспросить его и не наградить его щедрою рукою для празднике, смотря по нужде каждого. Все казалось, улыбалось ему: люди, улицы, дома… — все казалось по-прежнему, и ничто не могло же так измениться с вчерашнего дня, хотя сегодня и было Светлое Воскресенье? Разве он не запомнит в свою жизнь десятки таких же Светлых Воскресений, как самое, бывало, несносное для него время, ибо оно прерывало ему, Бог весть из чего и вследствие каких разумных причин, привычный ход и плавное, ничем не нарушаемое течение его жизни и занятий… Но это от того, что его душа теперь несла в себе светлую радушную улыбку и кроткое любящее чувство ко всему, что только дышит и движется на великом Божьем мире.
Между тем он как-то невольно и почти сам не зная того, все это время приближался к улице, на которой жил его племянник, и вот наконец он в нескольких шагах от его дома. Не раз он повернулся взад и вперед вокруг двери, пока собрался с духом, чтобы подойти и позвенеть в колокольчик.
— Дома барин? — спросил он, когда ему отворили дверь.
— Дома-с, прикажете доложить?
— Нет, незачем: мы с ним хорошие приятели, я взойду и без докладу.
И с этими словами, не дожидаясь долее, он взбежал на лестницу и, повернув замком в столовую, легонько растворил дверь и заглянул в нее.
Хозяин и хозяйка стояли возле накрытого стола и распоряжались какими-то новыми приготовлениями к праздничному обеду. Известно, что молодые хозяева и хозяйки всегда очень заботятся, чтобы все у них было хорошо и в порядке.
— Христос Воскресе, Дмитрий! — закричал Скруг, растворяя дверь и входя.
Надо представить себе все удивление его племянника и племянницы при таком неожиданном появлении.
— Как, это вы, дядюшка?
— Да, это я, ваш старый дядюшка Скруг, и пришел к вам отобедать для праздник если только вы меня примете… Но позвольте прежде всего с вами похристосоваться, мои дети, как следует для праздника.
И они дружески обнялись, дядя и племянник, и три раза чмокнулись так, что раздалось на всю комнату. И веселый племянник уже начинал хохотать по-прежнему, на радостях… и расхохотался еще больше, когда пришел черед христосоваться его молоденькой жене, которая при этом вся покраснела и смешалась…
Да уж как им было весело! Скруг в первые пять минут уже чувствовал себя как бы дома и в своей семье. Хозяин и хозяйка, казалось, были так веселы, так счастливы, как никогда еще в жизни; открытое и светлое, тем менее еще ожиданное радушие Скруга до того увлекло их, что они даже позабыли свое удивление. Но вот начали съезжаться гости, вот и толстая кузина уже в летах, которда столько хохотала, и старая тетушка в длинной шали. Скруг узнал все лица и со всеми тотчас же ознакомился, а с иными успел даже почти подружиться, так все было просто, весело, радостно и ни в ком ни одной задней мысли на другого… И вот после обеда была та же музыка, и фанты, и жмурки, и он чувствовал, кажется, минуту, когда бы, казалось, начаться тем же разговорам про него и той же загадке “Скру-у-у-г”, — как действительно и было бы, если бы он своим неожиданным присутствием заранее не оправдал себя и не отвел непременно текущую известным теченьем реку времени… И он невольно вздрагивал и едва переводил дыхание в такую минуту…
На следующее утро он был уже, как можно раньше, в конторе. И как уж он торопился, чтобы только прийти первому и поймать врасплох Кричева!
Вот бьет девять, а Кричева еще нет; еще четверть, три четверти, — а его все еще нет. Скруг нарочно стал у двери, чтобы видеть, как будет подходить Кричев.
Увидав своего грозного хозяина, он уже заранее снял шапку и начал заворачивать рукава, чтобы приготовиться к письму, вынул перо и в одну минуту уже сидел за столом, как будто надеялся нагнать потерянные три четверти часа и этим умилостивить Скруга.
— А! — закричал Скруг своим прежним сердитым голосом, насколько он только мог под него подделаться. — Что это значит, что вы так опоздали?
— Да, я опоздал немного, извините.
— Все извинять, — проговорил суровым голосом Скруг. — Извольте-ка подойти ко мне, сударь, поближе.
— Это только раз случилось в году и больше не повторится, вчера было Светлое Воскресенье…
— А я вот что скажу тебе, братец, — продолжал Скруг, — что я больше терпеть этого не намерен, а потому… — и с этими словами он вскочил со стула и ударил Кричева по плечу, — я намерен прибавить вам жалованье, сударь!
Кричев весь затрясся и начал понемногу отодвигаться к двери, думая, что ему скоро придется закричать: “Караул!”
