«летучим эскадроном инквизиции», стоявшим выше епископов, не зависимым от них и призванным выявлять, арестовывать, допрашивать и выносить приговоры катарам в Германии. В 1233 году, увидев результаты успешной деятельности доминиканцев в Германии, Григорий попросил их проделать такую же работу во Франции и Окситании.[589] Успех следовал за успехом, и вскоре доминиканцы, до некоторой степени подкрепленные францисканцами и местными прелатами, были назначены официальными представителями Папской инквизиции, стоявшей выше всех других властей в любых вопросах, связанных с ересью.[590]
Термин «инквизиция» долгое время использовался для обозначения процесса добычи признания от еретиков, а сами «инквизиции» — то есть допросы и массовые суды над лицами, заподозренными в еретических убеждениях, — периодически проводились епископами. Но сейчас церковь впервые в истории назначила официальных представителей, чьей единственной задачей было проведение «инквизиций». Их официально именовали «инквизиторами», и они отчитывались в своей работе непосредственно и исключительно перед папой римским.[591]
Когда мы приступили к этому исследованию, то сами не знали, что знаменитая (но получившая неправильное название) испанская инквизиция впервые была учреждена в апреле 1233 года папой Григорием IX. Мы не знали и о том, что первоначальной и откровенной целью инквизиции было искоренение катарской ереси. В дополнение к репрессивным структурам, уже сложившимся в Окситании, инквизиторы ордена доминиканцев после 1233 года получили право использовать практически любые меры по своему усмотрению для того, чтобы выбивать из людей признания в ереси и сокрушать остатки катарского вероучения. Они сразу же учредили режим террора — подлинного террора, при котором никто не мог считать, что находится в безопасности.
Одним из жутких примеров является поведение Раймонда де Фауга, приора доминиканцев, которого папа Григорий IX поставил епископом Тулузским в 1231 году. Несколько лет спустя, 4 августа 1235 года (по случайному стечению обстоятельств в день первого официального праздника в честь недавно канонизированного святого Доминика), де Фауга провел мессу на собрании ордена в Тулузе, а затем отправился в трапезную, чтобы отобедать вместе с другими монахами. Когда он мыл руки, к нему впустили осведомителя, который принес ему свежие новости, полученные от своей шпионской сети. В одном из домов, расположенных неподалеку, лежала пожилая женщина, умиравшая от лихорадки. Она была знатной дамой, втайне разделявшей катарское вероучение, и незадолго до этого ее посетил беглый
К сожалению, было слишком поздно ловить «совершенного», но пожилая женщина не могла никуда уйти. С радостью ухватившись за возможность отдать правосудию очередного грешника, де Фауга и доминиканцы, одетые как простые монахи, оставили свой обед и поспешили к дому, указанному осведомителем. Дом действительно оказался очень близко, на рю де л'Ольмет-Сек; как выяснилось, он принадлежал некоему Петивину Бросье, которого уже давно подозревали в сочувственном отношении к катарам.[593] Умирающая женщина была его тещей, и, когда доминиканцы прошли мимо Бросье в комнату больной, он успел лишь предупредить ее о том, что идет «лорд епископ». Находясь в лихорадочном состоянии, она не поняла, что он имел в виду католического епископа, и приняла де Фаугу за катарского епископа.[594]
Воспользовавшись состоянием престарелой дамы, доминиканцы, хорошо знакомые с дуалистической терминологией, за говорили с ней «о презрении к миру и земным вещам» [595] и начали задавать вопросы относительно ее веры. Не имея причин подозревать, что она попала в руки опытных и беспринципных обманщиков, женщина простодушно рассказала о своих убеждениях и подтвердила свою приверженность им. Де Фауга, чей цинизм не знал пределов, даже посоветовал ей оставаться твердой в этих убеждениях и сказал: «Страх смерти не должен заставить тебя признаться ни в чем ином, кроме того, во что ты веришь всем сердцем».[596]
Как можно было ожидать, старая женщина ответила, что она определенно не будет лгать о своих убеждениях, ибо тогда лишится благодати последнего причастия (consolamentum), а жить ей осталось уже недолго.[597] Для де Фауги, который узнал все, что хотел, настал идеальный момент, чтобы раскрыть свою подлинную сущность. Возвышаясь над постелью умирающей, он провозгласил ее еретичкой и приказал отречься от своих убеждений и принять католическую веру.
Престарелая дама только теперь поняла, в каком бедственном положении она оказалась, но, как многие храбрые катары до нее, отказалась отречься. Де Фауга и другие доминиканцы продолжали настаивать на своем. Спор продолжался довольно долго в присутствии многочисленных свидетелей, собравшихся со всей округи, чтобы посмотреть, чем кончится дело. Наконец, поскольку жертва «все сильнее упорствовала в своей ереси»,[598] де Фауга решил «отдать ее в руки светских властей» — обычный эвфемизм католической церкви, означавший, что грязная работа предоставлялась городским властям.[599] В данном случае, чтобы ускорить ход событий, заранее приглашенный магистрат официально приговорил умирающую женщину к смерти![600]
Были отправлены вестовые, чтобы подготовить огромный костер на площадке для публичных казней в месте под названием Pre du Comte («графский луг»). Весть о готовящемся представлении облетела Тулузу и собрала большую толпу. Пожилой женщине все происходящее должно было казаться адским наваждением — впрочем, именно так катарская церковь относилась к материальному миру. Поскольку она не могла ходить, доминиканцы приказали привязать ее к кровати. Потом ее вынесли из дома зятя и доставили на место казни. Там после очередного отказа отречься от еретической веры ее бросили в бушующее пламя и сожгли заживо.
«Покончив с этим, епископ вместе с монахами и их помощниками вернулся в трапезную и, вознеся хвалы Господу и благословенному Доминику, с радостью вкусил еду, приготовленную для них»,[601] — заключает Вильям Пелиссон, [602] один из свидетелей этих событий, который сам был доминиканским инквизитором и полностью одобрял действия де Фауги.
Читатель может спросить, что стало с зятем пожилой женщины, Петивином Бросье. Из сообщения Пелиссона нам известно лишь то, что он был арестован.[603]
По правилам инквизиции, действовавшим в то время, маловероятно, что он мог пережить неизбежный допрос без отречения от катарской веры, безоговорочного обращения в католицизм и обещания вести слежку за своими друзьями, но даже в этом случае он до конца своей жизни оставался бы под пристальным наблюдением. Все члены его семьи, включая родственников жены, а также все их знакомые также должны были подвергнуться допросам, а их показания — пройти перекрестную проверку на несоответствия, которые позволили бы выявить других еретиков.
И разумеется, поскольку теща, признанная еретичка, жила в его доме, не подлежало сомнению, что этот дом на рю де л'Ольмет-Сек должен был быть снесен до основания.
Именно так работала инквизиция.
В завершение своего торжественного отчета о захвате и жестоком убийстве беспомощной пожилой женщины Вильям Пелиссон скромно замечает, что это великое достижение нельзя приписывать только рвению доминиканцев: «Бог исполнил это дело… да святится имя Его… в знак торжества веры и поражения еретиков».[604]
Читая подобные откровения, мы уже не впервые испытали чувство странной «разобщенности» — несоответствия между словами и делами священнослужителей католической церкви, таких, как Пелиссон. Он был участником шайки, совершившей ужасное, извращенное и невероятно жестокое преступление по отношению к такому же человеку, как он сам, но вместо того, чтобы стыдиться этого злодеяния, Пелиссон гордился им, считал, что оно совершено к вящей славе Божьей! Нигде в Новом Завете нельзя найти оправдания подобному поведению, поэтому уместно задать вопрос: какого бога он имел в виду? Ощущение несоответствия исчезает, если посмотреть на происходящее с позиции катаров. Тогда злодеяния доминиканцев представляются вполне осмысленными. Разумеется, они получали удовольствие от мучений и гибели старой беспомощной женщины, ведь их церковь была церковью Бога Зла — чего же еще можно
