Она отошла от входа, и он смог пройти внутрь. Они пошли мимо желтых каменных кладок, по территории музея и дальше вдоль моря по высокому берегу туда, где раскопки еще не проводились. Как только его впустили, он почувствовал себя спокойно и хорошо, как будто бы его впустили домой. Внизу, под самым берегом, плескались в воде отдыхающие: они пришли сюда с другой, неогороженной стороны.
По дороге он спросил у Валентины Федоровны:
– Неужели так трудно нанять бригаду рабочих?
– Никакая бригада здесь работать не захочет. Бригада хочет прийти, выкопать и уйти, а тут надо целый день копать понемногу и ждать, пока мы работаем. Получается полный рабочий день. Нам его не оплатить.
– Алкашей можно. Неужели никому в городе пузырь не нужен? – сказал он, но понял сам, что не тянет на знатока жизни, нанимающего алкашей за пузыри, поэтому задал другой вопрос: – А что, археологи сами не копают?
– Вы сейчас увидите этих археологов. Как назло, нам как раз разрешили расширить раскопки, отдают землю под наш музей. Но мы не ждали, что так быстро разрешат. Работать некому. Попозже, может, подъедут люди.
Они подошли к пустырю. Несколько девушек и один мужчина в очках отдыхали возле небольшой, только что выкопанной ямы.
– Знакомьтесь, – сказала Валентина Федоровна, – это Саша. Он хочет копать.
Мужчина, Ярослав Дмитриевич, был сотрудником музея. Три девушки – студентки истфака из Киева, одна – из Питера. Девочка, что из Питера, уже при знакомстве старалась подчеркнуть свою значительность, представляя здесь, в провинции, столичный север.
Девочек таких он видел. Бледненькая, щуплое, но сильное тельце, маечка, шортики, голубоватые коленки, неоправданно сильное чувство собственного достоинства и режущая слух южанина столичная скороговорка. (Стоит учесть, что большинство южан и украинцев считают, что говорят по-русски правильнее северян, поскольку произносят гласные так, как они написаны в книгах, а москвичи- петербуржцы, редуцируя, коверкают русскую речь.) Обычная девочка из столиц на юге. Бывают еще томные, заранее подкрашенные солярием, но таких в Крыму теперь встретишь нечасто: курорты Египта и Турции принимают их у себя.
Он сказал дежурную фразу, что-то вроде того, что да, Петербург, культурный город.
– Какой культурный, – взлетела она на своей северной скорости, – колыбель двух революций, город победившего пролетариата! У нас в подъезде каждый день свежее г-но!
– Поставьте кодовый замок.
– Ага! Поставили в начале лета железную дверь с кодом. Мэрия раскошелилась. Так днем поставили, а к вечеру замок уже выломали, как же – бесплатный сортир закрыли!
***
Он пришел на раскопки и на следующий день, а в понедельник попросил отпуск у хозяина фотосалона, который был к этому, разумеется, не готов, отпуск давать не хотел, предлагал ему хотя бы подождать, пока из отпуска вернется Эдие, девушка-продавщица. Но Саша настаивал, сердился, говорил, что работы все равно нет (это было не совсем правдой) и что он зря просиживает здесь целыми днями, и хозяин, почти его ровесник, вдруг согласился. “Ладно, – сказал он, – неделю жена посидит. Ничего с ней не случится”. Бурный разговор с женой, произошедший у хозяина накануне, освободил Сашу на месяц от обязанностей продавца фотопленки.
Он стал работать на раскопках. Вначале просто копали – снимали слой грунта, лежащий над городом. Но и тут в земле оказывались какие-то кости, алюминиевая вилка со скрученным в спираль черенком, кусочки кирпича, битого фаянса: что-то происходило на этом месте и после того, как город умер. Была еще цепь от церковного кадила, несколько почерневших нательных крестов из легко гнущегося серебра. Над мертвым городом долгое время стоял монастырь. Потом дорылись до стен, образующих клетушки комнат бывшего города. Их плоские верхние части выглядели на земле планом лабиринта. Теперь раскапывать нужно было между ними. Это напоминало ему выкапывание картошки: в детстве летом он иногда жил месяц-другой у родителей отца в селе в глубине Украины, далеко от Крыма и от моря, и помогал им на огороде. Только картошка была все же предсказуема, держалась ближе к кусту, и, при известном расчете и опыте, ее можно было выкапывать, не повреждая. А предметы, которые искали археологи, требовали расчетов более сложных, не доступных ни Саше, ни студенткам. Кое-что предугадывать пыталась Валентина Федоровна, но предметы обманывали и ее и появлялись там, где их не ожидали. Ничего, кроме битой керамики и керамических бусин, иногда мелких, иногда крупных, как в бусах Валентины Федоровны, пока не нашли.
Главной целью этой работы для Саши было удержание, сохранение спокойствия, которое он от нее получал: теперь он верил в дело, которым был занят. Оно требовало веры, поскольку было совершенно бесполезным и малодоходным. Это-то и давало Саше опору, которая была ему нужна. Его теперешнее занятие отличалось от той суеты по добыче денег, которой каждый теперь в меру способностей старался заняться. Ни киевские девушки, ни Лиза, девушка из Питера, не заинтересовали его слишком, хотя он и развлекал их историями из своей недолгой и щадящей (благодаря каким-то невероятным усилиям матери он служил почти дома – в Симферополе) службы в армии и походов с Вадькой и Мусей по пляжу, ходил с ними купаться вниз, под обрыв. Но его и Лизу выбрала для своей дружбы Валентина Федоровна. Даже в один из дней, когда работать кончили рано, позвала их зайти к ней в гости.
Она жила на дальнем конце того же пустыря, на котором раскапывали город, в отдельно стоящем доме (домике) без удобств и водопровода. Ключ она вытащила откуда-то из-под порога. В этом было определенное неправдоподобие, что-то расходящееся с реальностью, в силу того, что складывалось в слишком законченный образ: одинокий дом над морем, почти на обрыве, как-то небрежно огороженный почти символическим забором, толком не образующим двора, нигде поблизости никаких построек, кроме жмущегося (стыдясь) за домом сортира из ракушечника, и – ключ, хранящийся под крыльцом, который оставляет здесь одинокая старая женщина и который никому не может понадобиться, кроме нее самой.
Валентина Федоровна занималась живописью. В ее живописи неправдоподобия не было. Эта живопись показалась Саше чем-то, чего он давно ждал для себя в жизни. В небольшой дом, заполненный ее живописью, вошел, как бедуин, входящий в непредвиденный оазис: он не рассчитывал оказаться здесь сейчас, но именно сюда он и шел так долго. Ее картины висели на стенах везде в доме. Не было беспорядка мастерской, стоящих на полу повернутых к стене работ. Они предназначались для того, чтобы жить среди них, и не были работой. Это были деревья. Длинные вертикальные полотна с деревьями. Одна картина – одно дерево: по-итальянски в кадках, в грунте, крупные планы веток, фрагменты стволов. Вертикальные портреты растений, из которых какие-то можно было узнать, но были неузнаваемые фантастические, доисторические породы. Дом шумел их листьями изнутри.
Особенно его обрадовал платан с белым, сияющим стволом и праздничными апрельскими листьями, когда они еще не слились в крону, в массу листьев, а каждый покачивается отдельно. Он где-то видел такой платан с почти человеческим цветом кожи в ясном белом освещении и не сразу вспомнил где, но помнил, что это тоже была живопись.
– Пьеро делла Франческа, – сказал он вслух.
– Да, “Крещение”, – ответила Валентина Федоровна. И больше ничего не добавила, хоть он и ожидал, что она как-то одобрит его эрудицию.
***
Почему она не стала известным художником, очень хотелось бы узнать и ему, и Лизе. Они каждый раз говорили об этом, когда он провожал Лизу после очередного чаепития у Валентины Федоровны до обставленного лесами из-за летнего ремонта фасада общежития электротехнического колледжа, в который ее поселили на время “археологической практики”. На них обоих одинаково ошеломляюще действовала ее живопись, оба легко могли представить себе эти картины: Лиза – в верхних залах Эрмитажа, он – на страницах альбома. Лиза придумывала разные феминистские истории о том, что Валентине Федоровне помешал добиться успеха муж-художник (предполагалось, что он когда-то существовал), отвлекавший на
