невероятных путешествий.
Если спросить у здравомыслящего человека, сколь велики его заслуги, то он мгновенно инстинктивно потупит взор. Сомнительно, что он заслуживает хотя бы шести футов земли. Но если спросить его, что он способен покорить, то окажется — он способен покорить звезды. Отсюда берет начало так называемый рыцарский роман, чисто христианское изобретение. Человек не может заслуживать или не заслуживать приключений, встреч с драконами и гиппогрифами. Средневековая Европа, провозглашая необходимость смирения, создала рыцарский роман; цивилизация, создавшая рыцарский роман, создала пригодный для обитания мир. То, насколько мироощущение язычников и стоиков отличалось от христианского, великолепно выражено в одной знаменитой цитате. В пьесе Аддисона великий стоик говорит:
(Аддисон Джозеф (1672–1719), английский эссеист и автор цитируемой пьесы «Катон» (1713).)
Однако прямо противоположен этому дух рыцарского романа и христианства, дух, который присутствует в каждом влюбленном, дух, который обезопасил землю европейской идеей приключения. «Нам, смертным, не по силам заслужить успех; / Но мы добьемся большего, Семпроний, мы его обретём».
И это веселое смирение, это легкое отношение к себе и в то же время постоянная готовность к бесконечной череде незаслуженных побед, этот секрет, оказывается, очень прост, хотя все полагали, что это должно быть чем–то зловещим и таинственным. Смирение — добродетель настолько практичная, что люди считают его пороком. Смирение настолько способствует преуспеянию, что его по ошибке принимают за гордыню. Допустить такую ошибку тем более легко, что обычно смирению сопутствует некая простая любовь к роскоши, которая приравнивается к тщеславию.
Смирение всегда предпочитает шествовать в пурпуре и злате; гордыня же не позволяет себе чрезмерно умиляться и радоваться злату и пурпуру. Словом, поражение сей добродетели обусловлено ее победами; смирение — слишком успешное предприятие, чтобы считаться добродетелью. Смирение не просто слишком хорошо для этого мира; оно слишком практично для него; я бы даже сказал, что оно слишком уж мирское для этого мира.
В наши дни в качестве примера чаще всего говорят о смирении ученых; пример этот и вправду хорош, и к тому же современен. Людям бывает чрезвычайно трудно поверить, что человек, который, очевидно, способен передвигать горы и разделять моря, сносить храмы и дотянуться до звезд, — это на самом деле тихий старенький джентльмен, которому хочется лишь одного: чтобы ему позволили заниматься его безобидным хобби и пользоваться его безобидным нюхом. Когда человек расщепляет песчинку, а в результате вселенная переворачивается с ног на голову, трудно осознать, что для того, кто это сделал, расщепление песчинки — дело величайшей важности, а космический переворот — сущий пустяк.
Нелегко понять и разделить чувства человека, который рассматривает новые небеса и новую землю как побочные продукты своей деятельности. Но нет никаких сомнений, что именно благодаря этой, почти сверхъестественной наивности интеллекта великие умы великой научной эпохи, которая ныне, похоже, подходит к концу, обрели такую огромную силу и добились такого триумфа. Если бы они обрушили небеса на землю, словно карточный домик, то оправдывались бы не тем, что сделали это из принципа; в качестве оправдания (на которое в общем–то нечего возразить) они сказали бы, что так вышло случайно. Всякий раз, когда в них тлела хоть искра гордости тем, что они делают, имелись основания для нападок на них; но пока они демонстрировали полное смирение, они добивались полной победы.
Против теории Гексли возможны возражения; против теории Дарвина возражения невозможны. Дарвин был убедителен в силу своего простодушия, можно даже сказать — тупоумия. Эта детская наивность и прозаичность постепенно уходят из мира науки. Ученые начинают, как говорится, входить во вкус, начинают гордиться своим смирением. Они все больше склоняются к эстетике, как и все прочие; начинают писать слово «Истина» с заглавной буквы; начинают толковать о якобы ниспровергнутых ими кредо, об открытиях, сделанных их предшественниками. Как многие современные англичане, они все чаще дают слабину там, где прежде проявляли твердость. Они начинают осознавать свою собственную силу — то есть становятся слабее.
Но в эти исключительно современные времена у нас появился один истинно современный человек, который несет в наш мир незамутненное личностное простодушие, свойственное прежнему миру науки. Есть у нас один гениальный человек — сейчас он художник, но прежде был ученым, — который, помимо всего прочего, обладает этим великим научным смирением. Я имею в виду Герберта Уэллса. В случае с ним, как и в других, речь о которых шла выше, неизбежно возникает превеликая предварительная трудность: как убедить обычных людей, что такая добродетель возможна и предсказуема в таком человеке.
Свое литературное творчество мистер Уэллс начал с неистовых видений — видений предсмертных мук нашей планеты. Может ли быть смиренным человек, начавший творить с неистовых видений? Он продолжал писать все более и более необузданные истории: о том, как зверей превращают в людей и ангелов отстреливают, словно дичь. Обладает ли смирением тот, кто стреляет в ангелов и превращает зверей в людей? С тех пор он создавал вещи еще более смелые, нежели эти богохульства; он предсказывал политическое будущее людей; предсказывал его с непререкаемым знанием дела и пронзительным описанием подробностей. Может ли предсказатель будущего быть смиренным?
Действительно, в свете нынешних воззрений на такие понятия, как гордыня и смирение, трудно ответить на вопрос, как может быть смиренным человек,. взявшийся за столь масштабные и дерзкие дела. Единственным ответом на этот вопрос будет тот, который я дал в начале этого эссе. Именно смиренный человек способен на масштабные дела. Именно смиренный человек способен на дерзкие дела.
Именно на смиренного человека нисходят поразительные видения, и тому есть три вполне очевидные причины: во–первых, такой человек больше, чем кто бы то ни было, напрягает свое зрение, чтобы видеть; во–вторых, он в гораздо большей степени испытывает восторг и душевный подъем в момент таких видений; и в–третьих, он запечатлевает их с большей искренностью и точностью, и с меньшей степенью искажений, привносимых более заурядной и тщеславной стороной его личности. Приключения — удел тех, кто менее всего их ожидает, то бишь романтиков. Приключения — удел застенчивых и робких. В этом смысле приключения выпадают на долю людей отнюдь не авантюрного склада.
Однако это поразительное духовное смирение мистера Уэллса, как и множество других жизненно важных и ярких качеств, трудно проиллюстрировать примерами, но если бы меня все–таки попросили привести пример, я бы нисколько не сомневался, с какого примера следует начать. В Уэллсе прежде всего поражает то, что он единственный среди блестящей плеяды своих современников не перестал расти. В ночной тишине можно даже услышать, как он растет. Самым очевидным проявлением этого роста является постепенное изменение мнений, но это не простое изменение мнений. Это не постоянное перескакивание с одной позиции на другую, как в случае с Джорджем Муром. Это вполне последовательное движение по вполне надежному пути и во вполне определенном направлении.
Однако главным доказательством того, что оно не имеет ничего общего с изменчивостью и тщеславием, может служить тот факт, что в целом это — движение от более экстравагантных идей к более обыкновенным идеям. Сей факт свидетельствует о честности мистера Уэллса и лишний раз подтверждает, что он не позер. Когда–то мистер Уэллс утверждал, что в будущем различие между высшим и низшим классами станет таким огромным, что один класс поглотит другой. Разумеется, какой–нибудь жонглер парадоксами, найдя однажды аргументы в защиту столь необычного взгляда, ни за что бы не отказался от такой точки зрения, а если бы и отказался, то только ради чего–нибудь еще более экстравагантного.
Мистер Уэллс отказался от этого утверждения, придя к убеждению — во всех отношениях безупречному, — что оба класса в конечном счете будут подчинены или ассимилированы неким средним классом ученых и инженеров. Он оставил экстравагантную теорию с той же присущей ему благородной серьезностью и простотой, с какой когда–то принял ее. Раньше он считал ее истинной, теперь полагает, что она неверна. Он пришел к самому что ни на есть ужасному выводу, к какому только может прийти литератор, к выводу, что общепринятая точка зрения может быть единственно верной. Только самый отчаянный и безумный смельчак может, взобравшись на башню, кричать многотысячной толпе, что дважды два четыре.
Ныне мистер Уэллс пребывает в радостно–бодрящем восхождении к консерватизму. Он все больше убеждается в том, что традиционные представления живы, хотя и не выставляются напоказ. Еще один хороший пример его смирения и здравомыслия обнаруживается в изменении его взглядов на науку и брак.
