Там, где у них был слет, где они обменивались телефонами… Да если даже адресов этих не было бы, то и сегодня этих людей — или их наследников — не так трудно найти. Даже в Аргентине. Даже в Парагвае.
Вот и всё.
За окном раскачивался фонарь на проводах, мокрый снег врывался в пятно его света и уносился дальше в черноту, почти параллельно мерзлому асфальту.
Диск Васи Странника ушел в чрево ноутбука на кухне.
«Над розовым морем вставала луна», — сказал очищенный от звуков фортепьяно голос Вертинского из невидимых динамиков. Тихо постукивал ударник, свистел синтезатор.
А ведь он неправ, подумал вдруг я. Луна не встречается с розовым морем, она встает над сине- черной, почти невидимой водой, ползет над ее серебристыми дорожками, среди облаков, как будто подсвеченных из жерл трех вулканов, — это рыболовные корабли идут, невидимые, за горизонтом.
А если небо чистое, но скоро придет дождь, то луна становится похожей на глаз дракона: радужное кольцо оранжевого и бледно-бирюзового света вокруг темно-желтого диска. И тогда слышится нервное шуршание пальм над головой — как звук дождя, которого еще нет, но обязательно будет. А вот он и приходит, невидимый, теплый, из сплошного безлунного мрака.
«Над розовым морем вставала луна», мягко, с укором повторил Вертинский под неумолчный ритм техно.
Вечер в Москве означал глухую ночь в Бангкоке. Я не мог позвонить Евгению и взять у него адрес Васи. Это будет только завтра.
Диск продолжал звучать, среди волн техно мелькнули «Белые, бледные цветы» и потом «Не говорите мне о нем». А дальше — горький голос Шаляпина.
Редько-Тавровский. Я теперь знаю, как настоящая фамилия Васи Странника. Или это его дед — прадед? — по матери? Или, как бы они ни именовались, настоящая фамилия их всегда была и будет — Странник?
Вертинский: это Шанхай. Шаляпин: он умер в Америке.
Поздно и не нужно звонить в Бангкок Евгению и задавать ему вопрос: откуда он знал?
Потому что Евгений ответит словом «космос», и это будет не очень смешно.
Поросята посуху не ходят
— Это жестокая история, — сказал Юрий, отодвигая ногтем меню (смотрел он в него не более секунды). — Но справедливая. И это история про хорошо нам с тобой знакомую Машку. Так, а вот и Джимми. Джимми, ты все пьешь на работе?
Длинный тощий китаец радостно усмехнулся и приготовил карандашик.
— Сначала — пьяные креветки, их следует принести первыми, — четко выговорил Юрий и без пауз продолжил: — Затем кайламы в устричном соусе. Одна тилапия на пару, в имбире. И потом хрустящий поросенок. Всё. Нет, еще лапша в стиле хакка.
Было видно, что Юра только что вырвался из офисного рабства — он не отпускал толстую папку, вообще был слишком четок, слишком собран. Он всегда был таким — еще на первом курсе подавлял нас этой нечеловеческой быстротой реакции; он и выглядел тогда так же — этот прямой нос, длинный, одной линией, начинающийся сразу от лба и украшенный неизменно квадратными очками.
С того самого первого курса он стал вообще-то Юриком (сейчас, с появлением бобруйского диалекта, он Иурег), точнее — Бедным Юриком, а если совсем точно и полностью — то называть его следует Бедный Юрик, Я Знал Его.
— Пьяные креветки — ты когда их ел в последний раз? — прикрыв глаза, осведомился Бедный Юрик.
— Да чуть ли не в прошлом году. На банкете в Шанхае, — вспомнил я.
— Да, — резко кивнул Юрик, — Вывеску видишь? Здесь как в Шанхае не будет, дорогой сэр.
На вывеске из гнутых неоновых трубок значилось название ресторана — «Хакка». Здесь, в южных морях, хакка — не просто странность китайской цивилизации, а очень значительный полноправный народ, начавший в незапамятные века свой путь с севера Китая на юг, а потом и дальше, сюда, в Малайзию и Сингапур. Народ, собравший по пути клочья диалектов, рецептов самой разной кухни — и научившийся быть жестким, сильным и живучим.
— Джимми, пожалуйста, ведерко со льдом, — махнул рукой Юрик. — Как всегда, да?
«Как всегда» означало, что принесенную с собой бутылку можно будет пить без ресторанного штрафа — по стоимости подчас стопроцентного, зато за особого размера чаевые в узкую сухую ладошку не очень трезвого Джимми.
— Так какая история, и что в ней жестокого? Не говоря о том, что Машек много.
— Ты знаешь, какая Машка, — чуть лениво улыбнулся Юрик, и я увидел, что он начал, наконец, приходить в себя, — Став относительно приличным человеком на государственной службе, не хочу повторять ее кличку лишний раз. Машка Самсонова, конечно.
— Ах, эта Машка, — сказал я удивленно.
Ничего такого, мешавшего мне повторить ее кличку, лично я не находил. Кличка была — Задница, или более короткие синонимы таковой. Появилась кличка на втором курсе, на первом была — «И Другая Мария», но употреблять ее народ быстро перестал, решив, что «опять перебор». Первый из переборов представлял собой песню «прибежали в избу дети, второпях зовут отца, тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца» на мотив Yellow Submarine, песню, спетую хором в деревне после того, как из местной речки вытащили тело упившегося тракториста. С синим лицом и торчавшими в стороны негнущимися руками. «Песня — это перебор», — сказали тогда протрезвевшие раньше прочих.
Машка Задница стала таковой после летней практики по итогам первого курса, когда нас, группу мирных учащихся, услали не меньше чем в Киргизию. Там нашу команду, изучавшую национальные особенности дунганского народа, поселили в пустовавшую летом школу, а Машка (которой дунганский народ был, по ее специализации, ни к чему) нагнала нас, прилетев в Киргизию и поселившись с нами — правда, не в пустом школьном классе, где мы спали рядами, а в учительской. И все из-за некоего красавца Сергея.
Далее легенда гласила, что часов в шесть утра некто неизвестный проснулся от первых лучей киргизского рассвета и обнаружил, что под горбящимся на кровати Сергея одеялом — две головы, его и Машкина.
Но взволновала этого проснувшегося вовсе не голова, а другая часть тела, ритмично поднимавшая и опускавшая одеяло. Почему Сергей не пошел к Машке в учительскую, а наоборот, она прокралась к нему, остается загадкой. Загадкой были и ходившие разговоры, что у Машки при этом был еще высунут и прикушен язык: это означает, что смотревший на ту сцену видел ее спереди и сзади одновременно, чего никак не могло быть. Я все же думаю, что клички напрасно не возникают, и потрясла того неизвестного человека именно белизна и мягкость Машкиных округлостей, мелькавших из-под одеяла, как ни пытался Сергей удерживать его руками.
— Кстати, Юрик, — поинтересовался я, — а что-то не слышно ничего о Сергее. Он, собственно, как?
— Что тебя интересует, кроме того загадочного факта, что с того самого лета, то есть со второго курса, он так и остается женатым на Машке? — осведомился Юрик.
— О, — сказал я, — О… ну если так, то… ничего.
— Вот именно. Что ж тут скажешь, когда не фиг сказать. Итак. Машка была здесь. В Куала-Лумпуре. Месяц и шесть дней назад. И это был незабываемый визит.
— Жестокий, ты сказал?
— Зверски. Я вообще добр к женщинам. Машка не заслужила… Да, как мы ее сюда вытащили: ты ведь слышал эту историю с контрактом на мультиплексные амфибийные комплексы?
— Кто же не знает МАК.
